Каширское кресло

 

В Каширу впервые попал дошкольником. С родителями однажды летом на радость бабушки прибыли в эти места.
Ока, колокольня, бесконечные леса, строгий столовый ритуал, письменный стол у окна и деревянное с необъятной, изогнутой по дуге спинкой кресло, словом, весь каширский мир вкатился в меня, захватил мое воображение, поселился во мне навсегда.
Кресло  - точно в таком видели на фото Владимира Маяковского! - было центром, средоточием уютной квартирки, этого благословенного дома, со всей добротой принявшего нас. 
Здесь в разные времена многие будут находить приют и понимание.
И я в этом доме совсем еще мальчишкой вдруг окажусь "под сенью дружных муз".
На этих каширских берегах буду учиться уметь видеть и слушать природу.
Здесь читались стихи...
Кресло, занимавшее львиную долю 16-ти метровой гостиной , находилось на пересечении всех домашних путей. Сколько раз меня сонного, направляющегося по диагонали ковровой дорожки по извечным туалетным делам, это доброе в изгибах древесное существо приветствовало, пресекая мою легкую, нетвердую поступь...
Этот, оснащенный подушками, распахнутый зев красного дерева обращал свое вместилище, то через письменный стол в окно, то в экран телевизора, а когда на обеденный стол, или еще левее -на книжный шкаф с неизменным за стеклом огоньковским портретом Есенина с трубкой, а то и далее, к крохотной спаленке, которую потом два года буду делить со своей прабабкой, а последние годы жизни - отец со своей женой...
В те времена на этом, вращающемся вокруг своей оси, троне торжественно восседал хозяин дома - Евгений Петрович Инсаров, знаток языка эсперанто и член международного общества эсперантистов. Воспитанный гувернером-французом, недоучившись в консерватории, в составе джаз-банда колесил по бурной России 20-х, продолжал искать себя в 30-е, но тяжелое ранение в руку на "Финской" принудило  остановиться на профессии  инженера-строителя...
Моя бабушка, Тамара Андреевна (Альфредовна по паспорту) родилась в 1905 году в Москве.
Ее отец - Стекениус, юрист по профессии приехал в Россию из Швеции на рубеже веков в поисках счастья. Мать, Александра Николаевна, в девичестве Куколькина,  была из семьи банковских служащих и адвокатов, то есть типичных русских интеллигентов. 
Детство моей бабушки  и ее младшего брата Виталия проходило в "земном раю" Аскания-Нова,  экономии Софьи Богдановны Фальц-Фейн, где "управляющими" служили их отец и дед.
Это были угодья с оранжереями среди клумб, прудов и экзотической фауны...
Но грянули "революционные массы", а с ними и гражданская война... Бегство за Перекоп... Тротуары Симферополя в офицерских погонах... Голодная и холодная Москва... От обширной квартиры на Малом Каковинском  останется лишь комната...  
Двадцатые годы спасались в Опочке, в имении некой родни, - кто-то когда-то "ходил в народ", потому этот огромный дом-усадьба  и не был экспроприирован. Здесь родился мой отец.
30-е - новый круг испытаний: как "враг народа" арестован и расстрелян муж, годом позже арестована мать, осуждена и отправлена на торфяные работы. Хождения по адвокатам и кабинетам НКВД... Со снятием наркома Ежова чудом Александру Николаевну удалось вызволить... В октябре 41-го года, в охваченной паникой Москве, провожала на фронт восемнадцатилетнего сына, моего отца - Всеволода Вальге. В Берлине он закончит войну.

В эти годы в железной советской столице повстречались люди, у которых позади были жизни:
моя бабушка, тогда Тамара Андреевна Степанковская (эта фамилия будет ее журналистским псевдонимом) и Евгений Петрович Инсаров.
Вот фрагменты из писем Тамары Андреевны ко мне, где она вспоминает и подводит итоги прожитого: "...В моей жизни с Ев Пет было много нелегкого, он ведь тоже был незаурядный человек, богато одаренный, всесторонне образованный, фантазер и мечтатель, ненавидящий пошлость и душевную нищету. Недаром я ему посвятила такие строки:

Ты, может быть, чем то и хуже
Других образцовых мужей,
Но ты в обывательской луже
Души не утопишь своей.

Судьба хоть судила иначе...
В душе твоей жив до сих пор
Все то же мечтатель горячий,
Художник, поэт, фантазер...

Но когда я встретилась с Ев П. мне было уже 39 лет, и я была дважды вдовой, в общем была зрелая, умудренная жизнью женщина (хотя всю жизнь оставалась в некотором смысле наивной и мало практичной)... Мы прожили 34 года, а до меня он уже был три раза женат и ни с одной женой не смог ужиться...
...Он всегда умел найти работу. Всякие проекты, сметы и тп. Он и какими-то музыкальными кружками руководил при доме Культуры, а когда мы с ним были в санатории под Москвой, он устроился там руководителем самодеятельности и писал такие красочные и интересные афиши, что около них всегда толпились люди. И все это делал с блеском и талантом. Он и сценарии писал для своих постановок и был аккомпаниатором. А во время войны после полученного ранения, которое сделало его на некоторое время инвалидом, он работал в какой-то художественной артели и писал портреты вождей. А в основном оставался всегда прекрасным инженером и любил свое дело... "

Так вот, тогда они решат устроиться жить в Кашире, в стороне от бурной и жестокой Москвы, а скорее всего, так продиктуют обстоятельства того времени. Евгений Петрович пошел работать в строительный трест, а бабушка писала статьи в местные газеты. Любимым, конечно же, стал жанр очерка, когда кроме конкретной человеческой судьбы или какого-либо факта, в тексте мог присутствовать сам автор, с его оценкой и творческим  взглядом... По совокупности какого-то количества публикаций, вступила в союз журналистов, имея, кстати, образование всего лишь три класса гимназии. Конечно, появлялись в печати и ее стихи.
Лет десять снимали комнату где-то на улице Свободы и наконец получили квартиру в новом трехэтажном доме, да еще и на улице" Новая", пусть с "хрущевской" планировкой, но зато -"сталинскими" потолками...
В этой квартире судьбой мне будет отпущено прожить два счастливейших года моего детства.
И потом  студентом, и далее буду наезжать сюда много-много раз...
Здесь, в Кашире мои Ясная, Земляничная и прочие поляны...

Откуда в этом доме появится это деревянное чудо на мощном металлическом винте по оси, с горделивыми гнутыми ручками, легкой волной сидения , изящными напряженными балясинами, по дуге уходящими в торжественное завершение подголовника - теперь уже навсегда так и останется тайной.
 В какую комнату не пройди, во все окна этой квартиры через подоконный цветник и кроны палисадника красовался с его скрипучей жизнью и трубой красного кирпича за кирпичной  же стеной кирпичный хлебозавод. По другую, необозримую сторону дома - чернели сараи с дровами и картошкой, за которыми сразу и до горизонта стеной распространялось поле подсолнухов (другой год  - кукурузы), далее правее тропинками шли луга,  еще ниже - лесок  Козловка, изрезанный оврагами, вместе с покатыми полянами ссыпался с бугра в реку. Отсюда открывался чудный вид на купола каширских соборов с кустарником кое-где, а то и деревьями на карнизах, а прямо, по другую сторону Оки, - на Свято-Троицкий Белопесоцкий монастырь внизу и высокий горизонт леса до самой Москвы...

Зимой  были сугробы с ледяной коркой, санки, лыжи; весной - банки под березами; летом  - все улицы скользят вниз к Оке; осенью - костры и печеная картошка...
Так случилось, что в нашем доме и поблизости жило с десяток моих одногодок, и, надо сказать, бабушка моя среди них пользовалась большим уважением, чему я, конечно, в тайне гордился.
В школу нашу начальную, которая располагалась напротив старого кладбища, ходили оравой,
и шестиярусная с часами и шпилем  колокольня Введенской церкви служила нам маяком...
Бывало по утрам приваливало в нашу теплую  квартирку человек несколько, рассаживались у стены на пол, не раздеваясь, дожидались пока я покончу с завтраком. Бабушка торопила, расспрашивала,  делала замечания по поводу "Сашек", "Женек", "Вовок"... И  величественное в утренней полутьме кресло струило на нас, еще не вполне проснувшихся, свою благодать... 

Был еще и овраг по дороге на Советскую улицу, и был он местом общего притяжения, особенно зимой, - мы летали по его волнистым склонам без устали... Правда, приходилось  порой преодолевать его по прочим, более прозаическим причинам -  и в лед, и в слякоть. С Евгением Петровичем однажды в непогоду с большими трудами пробирались этой дорогой, и он вдруг с энтузиазмом поведал, что овраг наш в 72 году будет перекрыт мостом! А я тогда подумал:  когда еще наступит это время! Да никогда! А теперь вот кажется, был ли этот 72 год?.. Моста точно нет...
Но зато остались незримые петли наших многих и долгих прогулок. Конечно же, прежде всего с моей бабушкой, замечательной рассказчицей. Поездки в дальний лес за Оку: корзинки с грибами, полевые цветы и белая скатерть на траве... И стихи, стихи...  Кажется, она знала наизусть всего Блока, Ахматову, но многое и из Цветаевой, Есенина, Пастернака... Охапки трав и строфы стихов, которые переплывали и распространялись по комнатам...
Что примечательно, вода в те годы грелась с помощью дровяной колонки. В совмещенном санузле каким-то образом умещался гигантский металлический цилиндр водогрея с печными вратами. Потому банные события к своему завершению нередко вдохновляли на воспоминание о  преисподней. И кресло тогда принимало в свои прохладные объятия отходящих от этой влажной жаровни. Огромный из угла в потолок куст бегонии временами ронял свои розовые цветы на письменный стол, кресло и распаренные головы отдыхающих. Белый и пушистый песик Шимми ("Шимми - это самый модный танец!"), умеющий считать до десяти, участник бесчисленных трюков и фокусов, и менее белая и менее пушистая с черным пятном на лбу кошка Микси охаживали деревянные устои места отдохновений. Позже здесь обосновалась "боксер" Альфа. Четвероногие друзья во все времена - неотъемлемые члены семейства.

Как человек всегда и во всем прогрессивный Евгений Петрович был обладателем кинокамеры, вещью по тем временам весьма редкой (была ли еще у кого среди каширян?). Снимали не только "на фоне", но и сочинялись сценки, сюжеты. А потом по вечерам платяной шкаф покрывала простыня, и под стрекот проектора я проваливался  в сказочный раек нашего домашнего кино...
А еще были семейные игры в буриме, разнообразных видов и типов. Помню квадратики с буквами, из которых составлялись слова и вставлялись в некие словесные связи. И однажды прабабушка Александра Николаевна набрала слово "подполковница"...
И конечно же , как не вспомнить литературные собрания на "Новой"!  Когда читались стихи, и над прочитанным вершился застольный суд. Спорили о рифме, ритме, о том, насколько возможны та или иная метафора, образ... Разливался чай. Пелись песни. Помню про балерину Вертинского в исполнении Евгения Петровича. Разговоры о живописи, искусстве, о том, как завершались дороги избранных и многих... Перед моим взором проплывали, то шарф Айседоры Дункан, то некто "великосветский шкода " с огромной спасительной пуговицей, в эполетах Лермонтов с улыбкой и вишнею в руках, конечно - веселый и несчастный кудрявый Пушкин...

В 66-м году во второе и последнее лето моей каширской жизни впервые по телевизору в прямом эфире проходила трансляция из Англии чемпионата мира по футболу: Пеле, Эйсебио, Численко, Шестернев... А ведь это было лучшее вплоть до настоящего времени выступление нашей сборной - 4-е место! В отпуск приехал отец. И это были просмотры! И мы болели... Евгений Петрович, понятно, из своего персонального ложа.
 Через несколько лет, так повернет судьба, отец переедет в этот дом насовсем. С Евгением Петровичем будут регулярно посещать литературный кружок при газете, в которой будет публиковать свои стихи... Поэтические выступления перед  коллективами железнодорожников...

В эти же времена вдруг откуда-то из неизвестности начнут выплывать пред  очи моей бабушки потрепанные и вдохновенные  персонажи - "областные" неприкаянные поэты, представители трагических судеб:  сегодня литературный институт, завтра - тюрьма... Кого-то застал однажды: что-то читалось резкое - о дожде, подворотне, черной дыре ствола и порванной любви...
Беспечным  студентом  два, а то и по три раза на год наезжал в этот дом. Рассаживались за обеденным столом, и бабушка разливала суп. Застольные беседы. Сладостные перекуры в полутораметровой прихожей. Ночные шахматы...
Как-то  однажды вдруг сделаю сангиной портрет Евгения Петровича в его любимом кресле...

Уже "профессиональным" художником накропаю здесь теперь в тиши пустынных стен какие-то картинки  акварелью, которые полетели потом по галереям, по свету...
 Буду перебирать бумаги, перечитывать пачки писем, вырезки из газет: статьи, стихи...

Напоследок заехали с дочкой... Теперь останется только вспоминать...

Вспоминать о тех ушедших безвозвратно любимых людях, о том счастливом детском времени, когда,  утопая в деревянной чаше, я чирикал бесконечных мушкетеров, индейцев , ковбоев, прочих древних чудовищ  и первобытных людей на тонких преходящих листах, или выводил строки дополнительных  диктантов от бабушки - неутомимого борца с неграмотностью, а еще мучительно пытался продолжить чтение "Принца и нищего", "Тома Сойера", "Детство Никиты", которое было коварно оборвано, дабы меня к оному приучить...
 И, поднимающаяся надо мной в подмосковное небо, спинка кресла упаднического стиля "Бидермейер" накрывала и охраняла меня, а за стеклами через дорогу ежедневный народ разбирал хлеб, шелестела листва, падал снег...

 

Виталий Вальге

 

Санкт-Петербург.

Август. 2015 г.