Введение

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

___Предки по отцу - частично обрусевшие шведы и немцы, владевшие некоторыми угодьями  Псковской губернии, - основоположник одной из ветвей, по бабушкиным ведам,  был Курляндский барон Иоанн-Альфред Карлович фон Гирциус, а общим основателем рода Гирциусов на Российской земле считается его дед - Иоганн Андреев фон Гирциус, он же – Иван Гирциус,  показанный в актах надворным советником польского двора, в 1784 г. по купчей крепости приобретший «вотчины Баньковское и Зеньковское, называемые, в Себежском уезде Псковской губернии состоящие»; была линия и сугубо русская – Опоченские купцы 1-й гильдии Куколькины, основавшие городской общественный банк и воздвигшие монументальное сооружение в романо-готическом духе: нечто напоминающие раннехристианские постройки, некий праобраз римских базилик, - массивный, прямоугольный со скатной кровлей объём с напряжённо выраженным ризалитом, цоколь которого, прорезанный широкой лучковой аркой и плотно  рустованный, во втором ярусе укреплённый спаренными пилястрами на постаментах, в свою очередь поддерживающими расположенные над ними части разорванного антаблемента – привет от Микеланджело Буонаротти, - завершающегося классическим полуфронтоном; стрельчатые окна акцентируют верхний ярус по всему фасаду, пара на ризалите объединена общим стрельчатым же наличником; строительный материал стен – лицевая цепная кладка романского брутально «республиканского» кирпича в процессе дальнейшего «обновления и улучшения» была вульгарно заштукатурена и соответственно нарядно выкрашена, что позволяет теперь этот памятник смело заносить в реестр стихийного постмодерна раннего периода развитой Советики. Сооружение сие во время оно использовалось как склад, в новые времена здесь обосновалась Опоченская детская школа искусств! И вот однажды обе эти заслуженные ветви, Гирциусов и Куколькиных, благополучно пересеклись и в дальнейшем распространили интересы свои на Санкт-Петербург и Москву, куда позже подоспеют и варяги, представленные молодыми людьми, прибывшими от шведских земель в поиске службы, а заодно и невест... Здесь и были рождены его пра- и просто бабушка, Тамара Альфредовна Инсарова, в девичестве Стекениус, в миру, конечно же – Тамара Андреевна, - впрочем, не просто, а любимая бабушка, подарившая два счастливых детских года в Кашире, наставник и верный друг в последующем взрослении и становлении, с кем велась регулярная и доверительная переписка  до последних её дней. Отец родился и провёл свои нежные годы именно в родовом гнезде - в Опочке, в усадьбе о двух этажах с террасами, где ютились в трудные годы молодой республики те или иные персонажи большой когда-то семьи, - кто-то в оны времена «ходил в народ», потому недвижимость эта, - обширная, но из древа и потому в итоге сгоревшая, - не была реквизирована советами местных депутатов и стала словно ковчег при потопе шестой части суши… В шестидесятые годы предпринял «путешествие в обратно», к отеческим гробам, которых не нашёл, - и только несколько писчих страниц с этой поездки, некий рассказ на «пепелище», словно преданье.
___Материнская родня - из кубанских казаков, станичников, при Советской власти обзавёдшихся хозяйством, «середняков», но вскоре бросивших нажитое и бежавших в первые дни коллективизации в город, - бабушка Зоя, кажется, была неграмотной, говорила вместо «кефир» - «кизир», одевалась во всё тёмное и веяло от неё старостью, но женщина она была добрая и смиренная; мать её называла «забитой», сама же за словом в карман не лезла, держала всегда под рукой учебник русского языка и очередной томик классической литературы, ибо за отцом тянулась и на печатной машинке приказы и планы чередой отстукивать приходилось на службе в облисполкоме (о квартире мечтала отдельной). Старшая сестра – тётя Аня, крёстная, самая старшая в обширной семье – на шестнадцать лет старше матери – высокая и энергичная, в мужьях - «дядя Илюша», портной на дому: ткань на столе, расчерченная мелом, утюги, сантиметр, и смирные клиенты, по которым также, в свою очередь, наносились белые росчерки и заметы; любил песню и сам запевал средь гостей под лозой винограда во дворике добротного дома красного кирпича на улице Гончарова в городе Майкоп.
___Великие революции и войны смешали в этом Русском мире всё и вся. Будущие родичи сошлись на Курильских островах, где он нёс военную службу офицером в звании капитана, а она красовалась за прилавком военмага, жизнь личную устраивала заодно. И вот 17 февраля 1956 года в городе Сталинграде, куда на новое место службы после поверженной Германии и возвращённых Курил был переведён отец,  родился карапуз весом в 3600, плотный в «перетяжках» классический образец младенца.

 

 

 

Вступление

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

___Первые зрительные образы и первые попытки постижения мира - с карандашом в руке на полу и у стены, - у стены и среди стен кирпичного пятиэтажного дома а-ля итальянское палаццо с элементами советской эмблематики по каменной штукатурке парадных фасадов, военной и ампирной, вот-вот возведенного германскими военнопленными по улице Советская. В этот нежный период естественного отсутствия каких-либо идей, в этом гулком пространстве поступательно обретаемых объемов пятиэтажных высот, обволакивающих, размытых и бесконечно длящихся, по стенам и по страницам книг, направляющих и притягивающих сей первый и нетвердый след, тянулись, оставляемые им, - в утверждении ли своего появления или из чистого удовольствия, - таинственные графитные знамения ладоней ли, того самого карандаша, любого иного предмета, попадавшегося под руку на этих медлительных и пытливых путях. Комнатные побелённые стены и стены лестничной клетки, плотно выкрашенные в человеческий рост зелёной масляной краской, асфальт и мел могучего двора в плену гигантских, расчерченных окнами, кирпичных громад, уходящих в листву просторных дерев – монументальная палитра, материал, постановка и фон первых художественных опытов. Интерпретируя им же содеянные каракули, он повторял и повторял эти кривые без всякой попытки какого-либо сходства, словно блуждая в поиске праобраза, архетипа, идеи абсолютного предмета, попутно графически деформируя предметы относительные, его первые пути сопровождающие. И это желание последовательных разрушений, страсть испещрять и увечить позже, по мере становления, замещалось на восторженный, почти героический, тот самый «пафос компенсации».
___Объём, форма и цвет в тех или иных видах представляли свои сочетания как повод, толчок для смутных потуг спонтанного анализа между прочим, как лёгкое и некоторое удивление от наблюдаемого невзначай. Так сидя на горшках напару с соседкой, которая была старше, рослее и солнечно белесая, супротив друг дружке по диагонали коридора, всегда, - и это был первый в этом направлении опыт, - отмечал несоответствие пропорций самих изделий и их пользователей: у него – объёмная чаша снаружи цвета стен лестничной клетки, у неё - вазон вдвое меньше и тёмно-синий; лучи падали от соседской стороны по диагонали, коричневел пол…
___Меж тем, огромный мир где-то там, за домами активно и деятельно возрождался: по дорогам в синем мареве облаков дыма и пыли вереницами гремели тяжелые самосвалы, кипели стройки, пахло свежим кирпичом и карбидом, - тем самым реагентом, с которым мальчики той поры проводили опасного свойства химические эксперименты; в воскресные утра из дворовой пропасти разносилось женское раскатистое: «Молоко!», сопровождаемое лязгом мятых бидонов и кисловатым ароматом у, или мужское заунывное и с хрипотцой: «Точу ножи-ножницы» с представлением загадочного инструмента - рамы с каменными валами, колёсами и педалями, временами изрыгающего свистящий скрежет и снопы искр; вечерами жители собирались с помойными вёдрами в ожидании соответствующей машины, общались среди пахучих и сочных домашних отходов - у кого что; летними знойными днями чёрные резиновые змеи поливочных шлангов нежились в прохладе стен, и пребывало вовеки то благодатное содержимое кирпичных дворовых фасадов: и округлая в техническом халате женщина - дворник, и запах мокрого асфальта, и вкус ржавчины ледяной воды из крана, стоймя торчащего из каменной штукатурки массивного цоколя, и ступени, и отбелённые вазоны, и вязы с пирамидальными тополямии, лавки и лавочки и их палисадники, где свежеразбитые клумбы источали свои благоухания, и где прилежные девочки за столиками разыгрывали утончённые цветочные сценки, в которых многоцветные чашечки петунии, и фиалки, и цикламены послойно надевались на спички, превращаясь в кринолины изящных принцесс и фрейлин, пышный Львиный зев восседал поверх как горжетка, прочие создавались из разнообразных лепестков и тычинок предметы дворцового обихода, - и он, уже вышедший из-под девичьей опеки, стоял в стороне и лишь посматривал, ибо с девчонками водиться в настоящем положении уже было зазорно. И это цветочно организованное поле придворного ритуала и этикета с цветистой атрибутикой и загадочным его действом нестерпимо притягивало, ибо теперь он желал прекрасного и жаждал «реабилитации», потому и творческий импульс новой поры развивался в стремлении не опровержения, но логического освоения надвигающейся вселенной со всеми её открытиями - радостью и горем.
___И приходила в помощь Игра, различного рода игры - игры, игры и игры: беспорядочная мальчишечья беготня с «На золотом крыльце сидели: царь, царевич, король, королевич…» и ударами ладоней о стену: «Застукал!». Штаб в разрушенной мельнице, оставленной как память войны, с провалами в несколько этажей, каменными глыбами зависающими на арматуре, битым кирпичом и трамвайным кольцом вокруг. В дворовой песочнице автомаршруты на игрушечных машинках с подкопами и танковые столкновения в виде кирпичей с башнями из раздобытого где-то строительного цемента. Палки, деревянные изделия вообще, имитирующие оружие: «немцы - русские», или хворостина, прут как шпага с эфесом из консервной крышки и алюминиевой проволоки, - атаки, столкновения и бои разных конфигураций. Игра в войну героя-одиночки с маневрами и имитацией выпадов и ударов практиковалась одинокой порой, и тогда становился полным властелином претворяемых событий, их движений и драматических извилин, - на голом искусственном холме строительных отходов с оружием-палкой в руках среди воображаемых полчищ однажды заметил слежку сверстников с издевательскими ухмылками, и продолжение, ставшего нелепым, спектакля длилось и длилось в томительной инерции, и жгучая неловкость, и невозможность какого-то выхода из дурацкого положения… Игра в «ножички» - это уже обязательное столкновение с соперником, война: продвижение из своего «дома» к заветному кругу-городу, когда нож с поворотом вонзается в землю и этот шаг отмечается стрелой, не воткнул - теряешь ход, и в финале деление лезвиями этого круга на секторы, и попытки проигрывающего устоять на своей утончающейся «земле» - «Когда мечом делю твои угодья, Их рассекая надвое...». Игра в «тяп-ляп» за домом политпросвещения, где дальше вечный пустырь к Политеху, - на линии стопкой монеты и броски бит с дальнейшим боем орёл-решка. Игры изысканные и девичьи: «Море волнуется… три, фигура на месте замри!», или «съедобное-несъедобное» с броском мяча на ступенях наружной лестницы с поворотом к двери, которая всегда закрыта; развеска и покупка куличей из песка за нарисованные дензнаки; «классики», дотянувшие до новейших времён с эпохи эллинизма, где они были привилегией античного воина с копьём и щитом и длиной тридцать стадий, и в XX веке апроприированные девичьими бантами и фартуками, и затем на исходе тысячелетия напрочь стёртые с асфальтов городов всемирной вертуальной путиною, «классики», расчерченные и пронумерованные на десять клеток с полукружием «огня» с дальней стороны, где все сгорали достижения, с «хапой», банкой из-под ваксы, набитой песком и перемещаемой по клеткам стопой прыжком на одной ноге; и от них же, от этих девочек, конечно же, с легким эросом игра в «колечко»...
___Игра, Игра, Игра
___Игра вообще! Старая, добрая, детская и не очень, в эпоху «постпопарта» она пакуется в концепт, и как реди-мейд, хеппенинг, паблик-арт прёт товаром в ленту, в дело, - и пошло-поехало, - биеннале очередями мечет свои резиденции, обязательно постулируя концепт каких-нибудь ролевых квесторий, аттракциона, и гонится по диагонали сей продукт, пронзая мобильные и деформируемые зоны всех видов активности, где инфообмен, параллельно ли - меж профессиональных, прочих групп, или, например, средь отцов и детей туда и обратно, стимулируемый деконструкцией всякой иерархии, преодолевая «энергии трудностей» гендерных ли, возрастных, расовых, играючи разрешает пределы и стимулирует очередную «новь», - и тогда взявшись за руки плачут от счастья поколения и нации, скачут и целуют стопы, и падают ниц обвиняемые, и тасуются позы и жесты последнего покаяния и новой чистоты; прохладные и жирные потоки и дрейфы «актуальных» смыслов сопровождают эти манифестации вперёд, вверх и вбок - особенно вбок, и шоумен-ньюсмейкер распределяет средь струй минные поля имманентных загадок с ловушками, и фейерверк интерпретаций раскрывает радужный веер всяческих свобод и устремляющихся лифтов… Но если одна игра сменяет другую, то и мода жива своей переменой: модерн перетекает в модернизм, а постмодерн поглощается очередной «современностью» - контемпорари. Всё проходит, и то, и это… И всё же существуют в этом подлунном мире, где ничто не вечно, некая энергетическая область, что преодолевает смены стилей и эпох, всепобеждающая, ибо продлевается и сопровождает повсюду. Непреходящие знаки и символы. Игра королей и разбойников. И да пребудет вовеки эта, данная глубинами Восточного океана, физическая необходимость шахмат и карт в сознании полноценно живущего! «Кинг» раздавался на каком-нибудь этаже строительного объекта или в подвале, куда, как правило, прятался Красный уголок (подобрали ключи в этот советский аналог неформального клуба, где в довесок - домино с бильярдом), и далее сменялся преферансом на детсадовской площадке у кирпичной стены пивзавода (за бутылку дешёвого портвейна - ведро через стену); и со своей табелью о рангах, овеществлённые в пространстве фигурой, наряду с нарисованными тузами, валетами, дамами на расчерченную в клетку плоскость торжественно и строгими рядами ступали другие короли с королевами в окружении воинственной свиты и рядовых, - магическая игра в шахматы погружала в зримое и неизъяснимое пространство своих ходов и захватывало - то в каких-то «кружках», или на дому у дошкольного друга, но прежде всего с отцом, - случалось, брали доску и на прогулки, и по маршруту на лавочках восседали седые джентльмены с прокуренными мундштуками и орденскими планками на бывалых пиджаках, с тетрадями своих стихотворений, степенно двигали фигуры старинных форм по потемневшим от времени полям, и поля эти, чаще электронного вида, теперь почти ежедневное хобби. Белый, чёрный и красный - радикальный цветовой набор.
___ Но прежде этого половодья с брызгами по ходу времени, до всякого рода единоборств и групповых ристалищ; всех пик и треф; коней и королев; шашек, «Чапаева» и нард; клюшек и шайб; снежков, камней и затрещин; снежных крепостей и городов из песка; плотин и запруд; тайников и штабов; чердаков, крыш и подвалов; секретов из пуговиц под стекляшкой и телефонной связи через нити и спичечные коробки; спичек, спичечных этикеток и марок; лапты, чижа, всяких мячей и ракеток; рогаток, арбалетов, резины и шпонок; пистолетов с леночными пистонами; оранжевых, резиновых сосок, натягиваемых на тот самый водопроводный кран в стене; переходов через холодные буруны Белой на тот берег; беготни вдоль рек и на болото; ловли лягушек и змей, червей в банку поутру, удочек и поплавков, и даже до металического конструктора, самосвала, кубиков и божьих коровок с их детками; почти сопровождая первые опыты грифельной паутины по стенам и так далее, явились, словно сошедшие с неведомых икон, божественные оловянные солдатики, в касках и зелёной форме в чёрные сапоги, - и знаменосец, и трубач, и пулеметчики, и мотоциклисты и даже зелёная плоская пушка. Стойкий оловянный солдатик с его верностью и печалью и вся эта таинственная ночная жизнь, оставляющая дню свои шрамы и отметины, были здесь и сейчас… Игра в солдатики, отметившая сладкой печатью первые дни творения и оставшаяся навсегда там, в том далёком детстве, эта великолепная игра, когда одна за другой колонны в блестящем порядке свершали свои боевые манёвры, – переходили в наступление, обходили, отступали, - несла его по своим легким волнам этого свежего времени, и графитные кольца по стенам отсчитывали золото неизъяснимого, манящим эхом обещая в бесконечной дали отзвук той самой небывалой гармонии... И этот игровой опыт непринуждённого и открытого существования в стороне каких-либо определений и представляемых ими «идентичностей», трепетал сам по себе, пылал и парил в зените отсчёта божественных «суверенных моментов». Толком не понимая кто он, совершая лишь первые робкие поползновения в осознании своего пола, расы, места, - последнее, впрочем, прояснялось в первую очередь и с наибольшей ясностью: мы живём в самой большой и счастливой стране, - он, тем не менее, преодолевал и продлевал то необыкновенное и неосознанное состояние непрерывного высвобождения к подлинному бытию, - бытию, которым одаривали его строго отсчитываемые мгновенья, тому самому бытию, что сочилось и иссякало в его пухлых и деятельных кулачках. И все те состояния, мгновения и нити, грёзы и смутные переживания, траченные временем картины, почти вытертые из памяти чувствования, проецируются неким отблеском в теперь, в наступающий день всякой постсовременности и, пронзая громады парадигм и стандартов, петляя лабиринтами технократии и «посткультурья», всплывают вдруг как некий пустой и неопределённый всплеск, пробуждающий в нём или в любом, кто вдруг сталкивается с этим сухим остатком своего утраченного «я», особое движение, попытка продлить которое или воскресить – обречена, ибо оно, движение это в то же самое мгновение ускользает, - и лишь разочарование как послевкусие в награду... и последуюшая пустота... Но почему-то по прошествии времени, спустя многие годы, земную жизнь пройдя до половины, и значительно далее того, он вдруг по какому-либо случаю, - забытому и вдруг явившемуся случайно звуку или видению, - на мгновение погружаясь в тот слишком давно пережитый и, казалось бы, пропавший навсегда опыт, пытаясь выговорить его, дабы вновь обрести это скольжение по ту сторону, он снова и снова обращался в то погасшее время, в тот утраченный рай к себе такому далекому, почти не существовавшему, коленопреклоненному  и безмолвному перед рядами строгих фигурок, марширующих в его смутном воображении, или тому, кто старался в палитре бесконечно длящейся стены…

 

 

 

@ 0 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24