¿Qué es la vida? Un frenesí,
¿Qué es la vida? Una ilusión,
una sombra, una ficción,
y el mayor bien es pequeño:
que toda la vida es sueño,
y los sueños, sueños son.

Pedro Calderón de la Barca
"La vida es sueño"

 
Что наша жизнь? Одно безумье!
Одна иллюзия она,
Она лишь тень, мечты созданье,
И в ней великое ничтожно.
Вся наша жизнь лишь сновиденье,
И сновиденья также сон.

___Дие́го Родри́гес де Си́льва-и-Вела́скес, спустя совсем недолгое время, с испанской делегацией оказывается по случаю в местах живописного молодечества, - подкатил зачерпнуть вдохновенной влаги из прозрачных венецианских вод. Искусство живописи отныне переселяется в королевские чертоги  Мадрида. Отныне средствами своего языка, преодолевая, собственно, язык этот, живопись растворяется в пространстве своего грядущего бытия, в своём пространстве вообще. Сменив место жительства, она, не стесняясь, демонстрирует свои секреты и тайны, импульсы, движения и знаки, обнажает сам процесс отображения. Сделавшись демонстративно небрежной, почти эскизной, подчеркивая эту свою неготовность, она создаёт небывалую иллюзию реального мира. Пространство теперь заполняют не формулы вещей, не их надмирная суть или вселенский смысл, но лишь призраки и почти намёки, всплески, сотканные из мерцающих во тьме полутонов и света. Реализм понятий уступает реализму видений, плоскость - пространству в дымке зыбких творений, ясность - сну. Икона окончательно превращается в картину, живопись из «духовной» преобразуется в «эстетическую», - она смешивает акценты, перелицовывает сюжет, растворяет и даже вытесняет свои персонажи.
___Так зритель, созерцающий знаменитые «Менины», - свиту юной принцессы, живописующего художника в позе, через темень пространства на дальнем плане некий соглядатай, aposentador королевы (дверей открыватель и закрыватель) в проёме, стоящий на лестнице и словно бы приглашающий на экскурсию в льющийся из-за спины свет дворцовых покоев, - в полумраке стены находит зеркало, и в размытом его свечении отражающихся непонятно откуда, два лика: испанского короля Филиппа IV и его супругу Марианну Австрийскую; то есть, инфанта Маргарита Тереза, - эта дитя-мотылёк, надменное и одухотворённое, - драгоценной застежкой скрепляющая слева - пса в позе недовольного сфинкса, лилипута Николаса Пертусато из Италии, карлицу Марибарболу германскую и фрейлин, через охранника змеёй скользящих во мрак наглухо зашторенных проёмов, и по правую руку - фрейлину коленопреклонённую с красным кувшинчиком на золотом подносе в руке и золотой же палитрой с кистями и киноварью в голове, жест артиста с «поздним» крестом на груди, в усах и печальным взглядом на... и наконец, точнее - как зачин всего, гигантский, вышедший на передний план и отчего-то так скаредно натянутый, едва цепляющий торец подрамника, холст, - одним словом, эта царственная скрепа и вся группа во всей её целокупности, - кто погулять вышел, а кто за работой, - как бы присутствуют на таинстве сеанса портретной живописи, в то время как венценосная пара, собственно, позируя, оказывается словно бы по другую сторону не только холста в картине, но и холста вообще, они будто бы «вышли из рамы» и очутились здесь, рядом со зрителем, и стоит тому заглянуть, и он, этот вдумчивый посетитель музея, обнаружит и своё отражение в том зеркале на далёкой стене - станет сам третей, а двинуть ему плечом – и ступит на «королевское место»! Главные герои сюжета, пребывающие в этом «четвёртом», теперь по отношению к самой картине, к изобразительному искусству вообще, зарамочном «королевском измерении» и явленные в картине лишь как отражение в полумраке далекого зеркала, находятся рядом со зрителем, и если в иллюзорном пространстве живописи эти богоподобные персоны пребывают как сверх иллюзия, то здесь, по эту сторону они будто растворённые в ультрамикроскопические струны модели, - присутствующие, но недоступные взору простого смертного, - позируя, сопровождают и охраняют картину своего мира, незримо шествуя из века в век. Но и бытийствуя вне картины, будучи удаленными в невидимое существование, они, тем не менее, организуют вокруг себя изображённое и изображаемое, - впрочем, и зрителя приглашают в игру, провоцируя представить себя покинувшим свиту, вышедшем из. Внешний мир сместился в картину, а пространство картины накрыло мир - границы размылись. И если отыщется настолько любопытный и не ленивый созерцатель, которому вдруг повезёт пересечь границу, непреодолимую для королевской четы, и он окажется в пространстве живописи, то заглянув по ту сторону, он, конечно же, имея в виду масштаб полотна, окажется перед той же картиной, последующий шаг в которую - направление в бесконечность, её капкан. В XX веке возникает голографическое изображение, далее – голограмма 3D, Глобальная сеть...
___Рембрандтов блудный сын, погуляв  по свету, вернулся, перешагнув раму,  в картину, замер под покровом отчим иконой, уставив на вид свои истасканные пятки, - и очередной паломник анфилад Эрмитажа взирает на лохмотья спины и отцовские длани поверх, на этот пожар в ночи… ___Тицианов солдат перед лестницей с представлением от Понтия Пилата: «Се человек»,  отлучившийся по нужде (в данном случае вполне стихийно – вообще, Тициан ли его писал?), пытающийся вернуться на сцену, - уткнувшись в плоскость стены, отпрянул назад и завис в «Пограничной ситуации», удивленно, надо полагать, наблюдая за тем, что происходит там, за плоскостью красочного слоя, в том запредельном пространстве, без него…
___И до и после «Менин» встречались подобные персонажи, словно выпадающие из представляемого картиной положения. В  искусстве модернизма персонаж, почти как норма, или деформирован, или расчленён, или вытеснен по ту сторону, - в Новое время пустынный пейзаж - это не просто вид на реку, улицу,  - теперь это взгляд на покинутое место. И если умер Бог, то что делать с Его человеком?

___Король живописцев и живописец королей – один из трёх, во всяком случае, - «Художник правды» Диего Веласкес представлял Золотой век Испании. При нём в политическом смысле Золотой век и завершился. Первый импрессионист, реалист и  концептуалист, друживший с королем и сочинивший художественный язык Нового времени, работал легко, небрежно, почти эскизно, писал как Бог и умер  в 62 года от лихорадки.
___С младых ногтей, с осьмнадцати лет, когда так легко и весело дружится, они сошлись, эта фантастическая пара – Король и Художник. Два центральных персонажа Испанской империи, величайшей из существовавших, но всё правление Филиппа IV отбивающейся от королевских рук, рассыпающейся в двадцатилетних войнах, торговом соперничестве за Вест-Индию то с Англией, то с Английской республикой Оливера Кромвеля, восстаниях по периметру от Сицилии до Милана, и вплоть до провинций Фландрии и королевства Португалии, когда строптивые маркизы и герцоги Андалусии, Каталонии и Арагона объявляли собственные королевства, а с севера напирали и интриговали германские протестанты и французские кардиналы, и в дворцовых покоях которого под безупречный, определяемый строгим ритуалом неотвратимый ритм бытия в мир иной мертворожденными или вскоре после рождения уходили наследники, а чудом оставшийся, будущий Карл II, последний из династии Габсбургов, страдая от эпилепсии, золотухи, диареи, размягчении костей и прочих галлюцинаций, был типичным продуктом дегенерации и редукции кровосмесительных предков; когда Империя расползалась и проходил век, когда бог был испанцем и не было другой столицы кроме Мадрида. Но Азия и Океания оставались безбрежными, и чем больше поражений на фронтах терпел Филипп, чем более каменел в ореоле испанского воротника, тем более полноводной рекой шедевры живописи, звеня колоритом пейзажей и кипучим эросом обнажённых тел, растекались в его галереи. И он брёл в потаённые часы чередой полутёмных лестниц, каморок и закоулков, пропадая чёрным камзолом, но мраморной маской на гофрированном блюде проплывал в роскошь просторных анфилад, вновь петляя переходами, - и пускай мир валится в преисподнюю, ничто не может лишить его этого счастливого места, где он наконец уединялся со своим «гофмейстером»,  оказывался в заветном пространстве, где творил у холста его личный волшебник, производитель единственных в своём роде чудес, - и тогда садился в своё здешнее кресло или просто стоял за спиной, следил за скольжением кисти, её ударами, наблюдал, как из сонма порхающих мазков возникали размытые видения, знакомые образы, словно из стеклянного хаоса разбитого вдребезги когда-то калейдоскопа, постепенно упорядочивалось, распределяя бессчётное многоцветье полупрозрачных элементов, - по времени всё более воздушных, готовых выпорхнуть из маслянистого плена, - это плавильное хрустальное месиво в сверкающие, вибрирующие формы или мерцающие объёмы пространств. И конечно же, никто и никогда не сможет лишить его этих счастливых часов, длящихся десятилетия, этого почти детского удивления чудесам «переводных картинок». Испанский король Филипп IV, своей статью воплощающий безжалостную тиранию дворцового этикета, на приказе о назначении приемника дрогнул: «Я сокрушён». Во время наполеоновских войн в Испании церковь и могилы Веласкеса и его жены Хуаны, похороненной восьмью днями позже, были уничтожены французскими солдатами.

___Но этот царственный семейный портрет в интерьере дворца, скрещенного по инициативе короля с мастерской художника-камергера, конечно же, вошедший в ранг мировых чудес и так неизбывно сокрушающий пылкие фантазии экзальтированных искусствоведов, культурологов, вплоть до структуралистов-семантиков («зеркало придает пространству завершенность»), и по наш день продолжает вдохновлять последующих собратьев, неубиенных обитателей кривых зеркал мира искусств, - вот уже более столетия без устали на всякие лады отправляемого на тот свет, - подвигать и отсвечивать эту встречу-сюрприз в свои приношения и интерпретации, в коих, вторя, искажая, ничтожа, оживляя и вновь умерщвляя эти звонко и «художественно» написанные фигуры, - театрально подсвеченные, то ли заглянувшие к художнику мимоходом, то ли позирующие ему на глухом фоне странного, уходящего в темноту пространства, так плотно оснащённого картинами, но без признаков какого-либо декора и розетками вместо люстр на безотрадном потолке, - эти рыцари кисти и пера приветствуют, отдают дань, помнят… или пристраиваются, репетируют свои несостоявшиеся пьесы, тешут самолюбие, упиваются, просто пьют...
___Франциско Гойя, явившийся полтора столетия спустя, в противовес гениальному предшественнику атаковал Мадрид с севера, не просто отдавал тому дань восхищения, но поклонялся, учился, «чистил себя под»: не имея академической выучки, что иногда бывает и благо, грезил о королевских заказах, молил о придворной карьере и проваливал конкурсы, был неотёсан и вспыльчив; но неодолимая сила извечных неземных заблуждений, вера и страсть прокладывали дорогу, - и картоны к шпалерам шли один за другим, открывая путь заказным портретам и покровительству сильных мира сего, и поплыли аккуратненькие, почти карикатурные, (таков был почерк – натура без прикрас, но живописи красота), портреты членов министерской знати… и, вот оно, свершилось: Придворный живописец и групповой портрет всего семейства их величеств Карла IV! Встали, разряженные в звёзды, рядком кто как, смешные, великолепные и вполне исторические, созданные артистично и свежо, следуя заветам и личной традиции, - за спинами напоследок как оммаж Учителю прилепился задумчивый автор собственной персоной за нелепо развёрнутым, диковатым холстом, (так уж эта пара здесь необходима?), - «теологии» не случилось, но групповой N2 мировой живописи – вполне, ибо Рембрандтов корпоративный: не портрет - Дозор. Но не чудо. Последующие - Расстрел, и Восстание изготовлены совсем уж «на раз», приблизительно - то ли эскиз, то ли список с чего-то на память, - некие формулы композиций, одна из которых немножечко Рубенс, гигантские детские картинки, иллюстрации в журнал, - и фоны никогда не давались, или времени не было, не случались ни пейзаж, ни архитектура: размытые стены и палки с лепесточками да пятна куп. Для себя же писал камерные холстики, в которые умещались целые миры построений и деталей. Живописная философия, не позволяющая по репродукциям распознать масштаб: где четырёхметровая вещь, а где на порядок меньше. С детских лет из того самого отцовского альбома с открытками была знакома возлежащая на кушетке в атласном комбинезоне особа с намёком на улыбку и бюстом, «А есть ещё подобная, Маха обнаженная», - общее замечание меж родителей… Маха!  - Первое в истории искусств изображение обнажённого женского тела без мифологических костылей, причём, сотворённое в эпоху, когда за окнами вместо империи - Святая инквизиция... В период цветущего мастерства, всеобщего успеха и славы мадридская ли правящая элита, окончательно к этому времени деградировавшая, с её нелепыми играми в «народность», надменная неприступность герцогини Альбы, приступы ли головной боли и навалившая глухота, лишившая звуков любимой музыки, звуков вообще и отодвинувшая внешний мир с его вереницей портретов сановников, членов святой инквизиции, революционеров, героев сопротивления, демократических французских оккупантов, и вновь по кругу перемен в крови и копоти исторического колеса, или извечный зуд творца краем глаза глянуть туда - в мрак чудовищных образов, шагнуть в круги Дантова ада, - когда он стал «Мрачный Гойя», - коснуться всякого рода двусмысленностей, патологических сопряжений и «неполиткорректных намёков», Асмодей ли – демон искушений и творческой похоти - вскрыл кладезь фантастических видений, или все факторы залпом - исторгли из творческих недр графические листы  «Капричос», «Тавромахии» и «Бедствий войны», эти виртуозные и стремительные «Причуды», «Глупости», «Притчи», «Мечты» и «Безумие» - «Сон разума рождает чудовищ» - с их диковатыми, местами почти сюрреалистическими видениями, где одна на другой сцены насилия и отвратительные детали этих сцен и подробности: и оторванные конечности, и черепа по деревьям и действительно страшноватые старухи, и горы, пейзажи мёртвых тел, - листы с ядовитыми аннотациями, опаленными лавой чёрного юмора и абсурда… И, конечно же, прологом всем этим вулканическим выбросам служили те незабвенные графические штудии, которые на излёте вступления в придворные кущи ему удалось продвинуть в качестве заказа, - граффити с картин его обожаемого Веласкеса: отличная и неспешная интерпретация живописи в рисунке - эталонная,  без каких-либо потуг на копию, - и даже мимика персонажей не всегда вполне адекватна, но как замечателен и знаком этот рисунок по поводу, - и среди этих листов с подробным анализом композиции, конечно же, Менины! Давно погасшее время, когда мог себе позволить быть неспешным и задумчивым…
___Сальвадор Дали впорхнул барочной бабочкой - ещё полтораста лет кануло - в легчайших крылышках, на чешуйках щетинок которых тату завитками: Рафаэль, Веласкес, Вермеер! С высокомерной пыльцой медовых сновидений от доктора Фрейда на закрученных усиках эта плодожорка мелькнула в Париж, - куда дороги теперь бегут со всех стран света, - на поклон к кубистическому монстру, у пещеры которого уж лет двадцать как отмолились россейские вышиванки, ватники и сюртуки; помелькала там-сям по цветочкам всех существующих на тот период видов - от «диких» до метафизических, и чуть стоило потянуться топлёной пластмассе уже типично личной и наполовину бредовой пластичности, как тут же запылали тщательно выписанные по волнам белой драпировки, горящие изнутри, пара лимонов и хлеб в корзинке, - живопись, отсылающая туда, через Гойю, под тёмный полог испанского Ренессанса. Классический рисунок, академическая форма и опрокинутый мир этого магического существа. И сам Веласкес, карлы, фрагменты и отсветы его Менин всё чаще появлялись к закату умопомрачительных манёвров последних лет, где в световой решётке «собственной славы», - а полупрозрачные, летающие тюремные решётки, за которые заключались слишком неразборчивые глаза «молодого художника», дабы воспитывать сетчатку и прививать ей хороший вкус, он лично завещал в бессмертном труде пятидесяти магических советов в сопровождении отличных, стоит отметить, собственных же рисунков, -  сведённый к микрону то ли он сам, то ли его альтер эго - Диего ковыряет где-то внизу на полу в кринолине инфанты, а возможно и под куполом прозрачной ткани у её же плоского под этим куполом отображения, резко уходящего в перспективу сновидческой галереи с картинами и танцующими Лаокоонами по стене; и далее по жизни живописались и инфанта жемчужноголовая, и портрет в рост Дона Хосе в дверном проёме и зеркальцем с известными венценосцами, или цифры в качестве персонажей от-туда же, и кисть с падающей тенью на закатные небеса, на фоне которых в углу бледный силуэт божественной Гала со спины и квадрат отверстия по центру, где то же самое действо, но весьма сокращённое, схематичное, и дурно исполненное, - впрочем, как и многое другое у этого гения, что не слишком просто бывает принять за «картину», а скорее - как шутку-поделку на юбилей коллеги от коллектива в какой-нибудь конторе, - сонном отделе, где отёкшие сотрудники тянут лямки и липнут в зыбком пейзаже корпорации снов…
___ Па́бло Руи́с-и-Пика́ссо, гориллорукий, исполненный мощи, силы, славы и агрессии, в семидесятипятилетний срок, когда мир у ног и сам чёрт не брат, и когда подобно царю Мидасу, всё, к чему не прикасался, превращалось в блестящее искусство, и вся эта кубаформатура катилась сама по себе, разнося пути; бесподобный и проживший тысячу жизней, но на год отчего-то запоздавший к трёхсотлетнему юбилею создания и потому особенно злой, взбесившимся трансформером  вломился в этот, исполненный гулкой тишины, трепещущий и бездонный мир, и словно тригонометрический носорог-насильник плодотворящий  разъял и употребил, переформатировал всякий шаг, паузу и персонаж этой пространственной идиллии; подобно дебилоиду-младенцу из «хоррор сторис» с бензопилой наперевес на сеансе одновременной игры вслепую, кроил персонажи и пространство брутальным покрасом а-ля грунт в равнозначные плоские фрагменты, ребром измочаленной щетины эту крысиную жижу рассекая и множа на кривые треугольники и прочие... грязные: голубые, красные и зелёные, где окончательный капут мортуум и траченный чёрный или опять истёртый красный как окружение, фон и тупая безысходность. Впрочем, его Жаклин в зеркале и блекло-изумрудная композиция N19, как не тужился этот минотавр постичь безобразного днище, вдруг удались, - что ж, обнаглел, но дерзает, подумала муза и сжалилась: повелела состояться - двум из пятидесяти восьми, чтоб не выглядели сии «интерпретации» совсем уж сенильным срывом…
___И так далее посыпались изопарафразы, как из рога изобилия, - где Святой Грааль, где чаша Аида. Модернизм, завершив эскапады и эксцессы авангарда, отрефлексированный, структурный и основательный въехал повелением своего «конструкта», приёмистый, подчиняющий и не терпящий возражений, устремлённый в принципиальное будущее, конечно же, «научный», - и пусть мёртвых месть не потревожит нас. Его адепты, отработавшие кровью, потом и слезами свой стиль; в противостоянии, изгнании, в углах, ангарах и стылых мансардах отточившие свой язык, дидактику и синтаксис, наложили своё клеймо, каждый во что горазд, - в это пространство, королевской супружеской парой вывалившееся во вне и потому как бы приглашающее в гости, вломились своим скарбом образов, рисунка и смыслов. И почти в затылок, в плечо - интеллектуалы от поп арта, подоспевшие постмодернисты вослед и всех цветов, выдумщики и сочинители «фишек», значений, приёмов, в той или иной степени своих талантов, самих себя, креаторы и активисты политического аттракциона отделали представленную сцену согласно задолго отработанным методичкам: инфанта в бронзе или как серия раскрашенных в приёме «суперграфики» скульптур, инфанта-кукла-художник мёртвотворящий «в одном флаконе», - персонажи метаморфически модулировались в глиняные игрушки-свистульки, фруктово-овощные изделия, столовую утварь, медузообразно расплывались и воспаряли, списывались, исчёркивались, интерпретировались, - например, великим и ужасным поп сочинителем Ричардом Гамильтоном, создателем Белого альбома Битлз и многое, и многое, -  с отсылками к формальному авторитету гигантоподобного Пабло, в конце концов, просто изымались, оставляя в пустоте точную копию картин по стенам и одинокий рабочий холст. Никак не мог пройти мимо хондродистрофика и гипофизарного лилипута порождение Бруклина и бравый фотограф вьетнамской войны мистер Уиткин - трансгрессивист и певец маргинальной, часто, трупного характера, телесности, скульптор-манипулятор «невостребованных тел»: его инфанта - девочка со взглядом, но без ног с задранной юбкой на каркасе кринолина, под коем округлая плоскость на колёсиках, утыканная гвоздями; на верёвке дохлый, скорее всего во всех смыслах, пёс; сзади гарцует некая вздыбленная «пикассятина»; слева лежащий красавчик с ручками - нечто из «что же делает наши сегодняшние дома такими разными, такими привлекательными?» от 1956 г.(!); маэстро с кистью и вполне измордованный; имитация реалистического отражения в знаменитом зеркале; по центру в проёме бородатый хиппи в плавках, над которым фрагмент как бы полотна периода цветущей молодости искорёженного творца с палитрой - «Триумф Вакха» и ещё нечто вроде неясного явления, - пространство несомненно напрягает своей кривой неоднозначностью, и странно, что не была задействована плоскость потолка, где в точках крепежа люстр могла бы разместиться парочка габбью – клети, в коих в традициях средневековья прилюдно и заживо загнивали и разлагались оттенки преступников, - здесь недотянул мистер Уиткин. Утянский, рассекал по городу Ленинграду некогда такой стихийный художнического характера клептоман по приходу, энергетический авантюрист, стимулирующий прожекты; в отношениях с трупными тканями и «картинами двойного дна» замечен, вроде бы, не был, но в преддверии «перестройки» вдруг запаниковал, судорожно обзванивая всех с идеей не упустить момент, в итоге - механическая асфиксия…
___Диего Веласкес своей «теологической кистью» высек в живописи тему выпавших и удалившихся во вне; вывел этот непостижимый мотив незримых наблюдателей, отраженных и неуловимых, -  по своей ли воле, по прихоти, по знаку ли провидения удалившихся в непостижимое, утраченных и зависших на границах категорий и измерений, а возможно и попросту списанных, отчуждённых и провалившихся в никуда. Заодно по случаю шлёпнул палитрой в металический век Фауста с его чередой лишних людей и потерянных поколений, когда Бог умер и мир у ног, и нет ничего невозможного, всё съедобно и доступно для потребления, и да пребудут войны, танцы и песнопения. И век мстит. Он присваивает и поглощает, распространяясь и покрывая тяжестью своего войлока былые ландшафты и сцены, всё и вся, включая и живописный трепет того concetto capriccioco. И во след уж кто как, в меру своих дарований или следуя личной карме, участвует в этом тяжёлом карнавале: свободные, вечно молодые и пьяные, составляющие группы и объединения, ведомые куратором и по собственной инициативе...  плюс представители академического сословия, гремя медалями, не пропадают втуне,  не зависают с лептой…
___Сэр Джон Лавери, гордость Ирландии, совершенный академист, мастер Больших тем, аристократических утех и дамских отдохновений; отмеченный Её Величеством королевой Викторией и ставший официальным придворным художником, портретист королевской семьи, - выбрал шедевр Веласкеса в качестве основы для написания группового портрета в Букингемском дворце, Георг V, памятуя известную легенду, что-то там тяпнул голубым(!) на какой-то подвязке; между делом с Уистлером созидал сообщества; носитель всех почётных званий; в общем-то, добротный художник средней руки по меркам русских «передвижников»: в ранние годы - чуть импрессионизма, немного ар деко; завершал грандиозную живописную карьеру сухим «капиталистическим реалистом», скучая портретами дам, - советский официозный Налбандян, запечатлевший всех возможных вождей, выглядит куда живее!).
___И всё же один из окончательных гвоздей в крышку гроба реалистического группового портрета был вбит на Киевщине - квинтэссенции партийно-идеологического идиотизма периода цветущего застоя - беспомощным и мутным полотном (175 x 205) живописца, «творческий стиль которого характеризуется единством чувств, профессиональным мастерством, связью со временем», с восклицающим, для придания бодрости, видимо, названием: «Летчик-космонавт Береговой Георгий Тимофеевич — почетный гость работников милиции!», где в роли инфанты – в форменной узкой, серой юбке лейтенант, старшой, с цветами…
___ Так или иначе, прямо или косвенными маршрутами хаживали в гости в «Семью Филиппа IV», навести порядок в «Мениах», - уродовали и насиловали от души. Но и, точно в мировую капеллу Бранкаччи, научаться припадали сюда от стран и континентов: и французские барбизонцы с импрессионистами и даже отдельными пост, и русские «передвижники» с «социалистическими реалистами»; и западные академисты черпали здесь пригоршни; и, наконец, интеллектуальный континуум всех завершающих времён оттягивался в сих чертогах. Толкались у картины, сочиняли на тему, - не отпускала эта стихия; простанство, где Художник повелевает подобно Богу, а живопись – это прежде всего искусство, потом – ремесло. Дискутировали о картине-загадке, теологическом феномене, - да где и сколько подрезано? - да откуда крест на груди? - вообще, был ли художник?.. Величайшее из живописных полотен, одно из, возрождавшееся после всех пожаров и войн; но ещё задолго до своего бурного будущего с первых дней рождения угодившее в сугубые королевские апартаменты - под ключ, спуд и гнёт «тайн мадридского двора». И потянулось столетие и более втуне. А на свободных зыбях распахнуло свои завитые ирреальные просторы барокко, порхнуло пудрёным париком на прощальный аристократический пир.
___На смену архитектоничной и вокальной готики, безупречной линейной перспективе Ренессанса приходит живописность и инструментализм новой формы, - ясное и логичное содержание растворяется в зыбком, текущем пространстве, где и стена отступает, выгибается, волной устремляясь ввысь и вычурным декором разбиваясь о тяжесть массивного аттика; и там, в недостижимых высотах, над этим небесным убором, в дутом переизбытке оснащённого пророками, апостолами и святыми, маскаронами, валютами и трельяжами, лентами и даже костьми, в бесконечном световом зените свободно и легко парит купол, словно бы с недосягаемой высоты взирающий на всякую тщету суеты земной, этого человечьего мира, где всё непостоянно и воля случая.
___Порождение Вселенной, когда всё, воистину, кружится, возносится и ниспадает, торжественно преобладает и бдит. Динамическое истечение и величие покоя.
___Борромини и Бернини. Сопроводители и указатели темы, интуитивно и обречённо. Культурные адепты конрреформации. Архитектор и архитектор. Миланец и неаполитанец. Плюс, примкнувший к ним, уроженец Тосканы.
___Пьетро да Кортона, удостоенный звания князя римской Академии Сан Лука, почётного звания, утвердившего его в положении первого художника Рима, - классицист Болонской школы, лучший из последователей братьев Карраччи. И архитектуры не чурался. Пьяцца Навона представлет троицу, - каждый в своей ипостаси, - его Санта-Мария чуть в стороне; однажды турист, петляя, да наткнётся ненароком на выплывающих из полуротонды меж сдвоенных тосканских колонн, сошедших с лестниц Барберини, чинный, но говорливый люд, и над - разорванный карниз под лучковым и треугольным фронтонами. Его скульптура богини Дианы, блаженной и в полусне, завершила оформление ансамбля, того самого перекрестья древних дорог, площади Четырёх фонтанов.
___Первые слуги эпохи Барокко под эгидой Папы Урбана VIII и под руководством мэтра архитектуры, создавшего главный, восточный фасад Сан Пьетро, Карло Мадерна воплотили своё троичное эго, молодое и гениальное, во дворце Палаццо Барберини. И этот эдем, на римской земле воплощённый, подобно Спящей красавице, таинственно, как сон про сады, аркады, руины и те самые тосканские колонны, в тридцати трёх метрах от известного перекрёстка по Via delle Quattro Fontane являет свой дивный лик тому самому страннику Квиринала, мимолётно и вдруг, через поздние и затейливые столбы с атлантами и фонарями, решётку и диковатые пальмы. Две великие лестницы вослед двух предыдущих титанических были созданы по разные стороны дворца: монументальная, рубящая квадрат и спиралевидная, улиткой огибающая овал. Парадное величие и камерная утончённость. «Триумф Божественного Провидения» в плафоне Главного зала разделяет их. Гризайль скульптуры, карниза, пилястров, венков и гирлянд, прочего декора и парящие поверх, буквально слетающие с небес, решённые в цвете персонажи, создают почти голографический эффект иллюзии ввысь продолжающегося пространства, чуть ли не 3D эффект разворачивающихся над головой пришельца сцен. После полугодовой паузы, дабы вослед Диего Веласкесу от венецианских вод испить Тициана и Тинторетто, брызнула кисть легко, виртуозно и остроумно, без каких-либ потуг и страстей завертелась феерия картин, плотно оснащённых всякого рода купидонами, амурами и эротами, переплетающихся и переходящих одна в другую: от поверженного шаловливой Арханой злобного Марса, к Благоразумию с ключами от храма Януса, Геркулесу, изгоняющему войны, Изобилию и Благополучию, - и как же без Силена с его пьяной компанией, - плывут к аллегории Мира с лилией и затканную в белое, к подверженной ею Венере, к Вере с горящей вазой, открытой книгой и ангелом с ветвью оливы, к Афине, низвергающей гигантов, к Паркам, прядущим нить жизни, Сатурну, пожирающему детей своих, - и вот, само Божественное Проведение, вся в золоте, в руке жезл правосудия, а над главой в кругу дев под тиарой и скрещёнными ключами геральдические с полосатыми пузами гигантские папские пчёлы, символы трудолюбия, сплочения и медоносия, золотые и сюрреалистически вывалившиеся из какого-либо масштаба, выпавшие и разлетевшиеся по морским раковинам фонтанов, в кованные ограды, каменный картуш, по стенам… Барокко Бернини, Борромини, Пьетро да Кортона.
___И далее в Париж покатилась волна, из пены которой: буколики и пасторали; пикантный интим и «Поцелуй украдкой»; розы, дамы, кавалеры и опять купидоны - в будуарах, парках, садах, в траве и на качелях; томные и резвящиеся средь пышных драпировок, дерев и шикарных небес - почти растворяющиеся в оных. Раковины, гирлянды, рокайль и рококо от Фрагонара удобрили поверхность холста, - легчайшего и идеального ученика шикарного Буше, у которого те же бантики, рюши и ленточки, и леды, и лебеди в соблазняющих позах с розовыми объятиями, округлыми лицами и бёдрами; муза Эрато; маркиза де Помпадур и Людовик XV. Оба - королевские художники, в своём упоительном ключе технически совершенные, с безупречным рисунком, лёгкие, пустые и хрупкие, композиционно завершённые и завершающие свои приёмчики и придумки в элегантный штамп. И если популярность одного, не смотря на все регалии н дирекции до последних дней, неуклонно падала, - заскучал, устал меркнущий Властитель, Солнце (закатное), #посленасхотьпотоп; то другой кончал почти в нищите: в революцию и войны героической его кисть стать не смогла.
___Антуан Ватто, нечаянно предвосхищая последующие брызги и кувырки, за свою короткую жизнь и из родного дома бежал - в Париж, в Париж, а в столице - из домов его приютивших, - и возвращался, и неудачи терпел на соисканиях, и лавры славы обрёл вполне; нервический меланхолик и безысходный чахоточник чуял свой дар и срок. Учась по гравюрам, отераясь средь театральных декораций и масок дель арте, услышал «слабыми перстами» тонки звуки тихой музы, – сочинил свою тему, жанр: галантная публика в стране кучерявых, подёрнутых дымкою, грёз; праздничные путешествия в кругу амуров, игр, нег и искушений; или уединённая пара в заманчивых кущах, занятая исключительно собой, любовью и струнным мадригалом. Утончённые и болезненные наслаждения, где музыки печаль, печать Вивальди, сады Версаля, Малый Трианон. И заключающая история - тема подмостков, сцены и закулисья; представление на фоне и остановившееся мгновенье границы театра и жизни; действие, послевкусие и его горечь; безысходная грусть, - старый клоун - это грустно, - и художнический отходняк. В разудалой команде итальянских комедиантов, манерно представляемый зрителю, в центре - растерянный Жиль в костюме Пьеро с отёкшим, испитым лицом состарившегося подростка, и он же в лучшие свои годы, наедине с собой; остолбеневший «император луны», с руками-плетьми и уже несколько погасшим взглядом мимо; анемичный; в бесполом балахоне, под коим сзади где-то за кустами подпорной стенки костюмированные персонажи туповатого вида, забавляющиеся с ослом. И только этот осёл взирает прямо, вкрадчиво и мудро...
___Пьяццетта  и Тьеполо из камзола Веронезе заступили царствовать в барочную эпоху Венеции. Венецианская республика, окончательно распрощавшаяся со своим былым морским и политическим могуществом, торговала праздником и карнавалом, - отдохнуть, развеяться от безостановочного течения столетних декоративных войн прибывали сюда всякого рода ветераны: герцоги и проходимцы, - гондолы, маски и гондольеры с песнопениями приглашали их; фейерверки и фантастические истории в живописи представали пред их замутнённые дымами очи. Семейные кланы теперь окропляли живописную ниву с разным уровнем таланта, успеха, но с одинаковым упорством производящих живописные поля и одинаково лишённые всяких раздумий - сомнений, с лёгкостью необыкновенной перелистывающих заказы и темы, продвигались стремительно в отличие от их некоторых предшественников, - названных с лёгкой руки Вазари ли – маньеристами, - тех самых неудачников, кои, - постигши все тайны ремесла, всё знающих и осознающих - и художественную силу творящих неподалёку титанов и ограниченность своих дарований; боль тщеты потуг кистей своих у стены слезой омывающих; не желающих подражать, но и не могущих ни присвоить чужое, ни обрести своё: если не тему, язык, то хоть что-то, - вот и составляли фигуры, дурно нарисованные, в натужный пейзаж; прилепляли, накладывали одно на другое, робко деформируя; вытягивали члены и части (Мадонна с длинной шеей), - дабы как-то стать отличимыми, отличными; лессировали и вылизывали, корпели и кропали бессчетное время свои тщательные твореньеца, страшась следующего шага, дня, очередной пустой плоскости: срывали контракты, переходили в алхимики, сходили с ума… Дабы поддержать несчастных, позже к ним пытались присовокупить то позднего Рафаэля с его «бандитами», то Караваджо, а то и даже поченных лет Тициана с Тинторетто…
___Тьеполо с сыновьями, оснастив росписями ряды соборов, дворцов, библиотек, вилл, все прочие пространства, достойные его не знающей сомнений кисти, к завершению победоносного пути, утопая в заказах королевских тенёт Мадрида(!), словно бы исчерпавший сюжетный ресурс эпохи, представление о возможном в изображении, возможности стиля вообще (тут-то и явилась ведутта!), работал прозрачно, стремительно, особо не рефлексируя и не располагая временем для сомнений и страстей, без запинок и бегло, виртуозно варьируя средь аркад, небес и прозрачного пейзажа великолепные цепи своих персонажей - рядами, толпами, в приёме принципиально головокружительного ракурса; семейным подрядом множились безостановочно исторические новеллы и легенды, гремели водопадами по дворцовым устоям, и, разрушая плоскость, – в живописной ткани сверкали фрагменты зеркал, имитируя свечение неба, и живопись буквально физически, через рельеф перетекала в декор, в скульптуру, пространство, когда персонажи обретали вполне реальный объём, обращаясь в саму реальность, - состовляя пёструю череду бесконечных множеств героев, царей и богов, человеческих и прочих образов, буквально на головы зрителей изливал цунами живописных коллизий своей неисчерпаемой фантазии: сонм народов и наций, правители и создатели разнообразно костюмированные в триумфах и празднествах среди колонн, балюстрад, капителей и небес, - весь этот виртуозный, сверкающий, бесподобный и безответственный гвалт шествовал анфиладами, парил, трепетал и возносился, облепив кучевые громады, с фресок, полотен, плафонов и стен. Эта совершенная раскрепощённость композиционного раздолья, (не в пример неторопливому, отчасти наивному сочинительству в рядах Сикстинской капеллы, в развитии сюжетов - грубоватому, но в сравнении с новоявленной беглой иллюстративностью - бездонному в своих смысловых и ассоциативных глубинах, строгому и безупречному рядом с этим, не знающим сомнений, лихим рисунком, этой, весело скользящей по поверхности, кистью, часто слишком легкомысленной, но с первых касаний и запросто одарённой своим индивидуальным жестом и пластикой), это Тьеполово искромётное мастерство, этот размах струящейся живописной материи воплотились в символ апофеоза монументального барокко, - стиля, распространившего свои широкие воды не только во все европейские пределы, но и на далёкий Север, на Север, и взыскавшего восхищение и приязнь Елизаветы Петровны, императрицы Российской; лёгкой волной своей захлеснувший добрую половину плафонов Санкт-Петербурга, - и даже в виде полотен саму Екатерину Великую покоривший. И далее покатил в копиях Клеопатрой да на пиру с Антонием в холсты по поместным дворянским уделам… И Дальше... дальше... дальше! - рабочими, крестьянами, солдатами, технической интеллигенцией - кто с автоматом, кто с циркулем, кто с серпом - на фоне всё тех же голубых небес в облаках, но со знамёнами и танками в потолки и плафоны вокзалов и метро «сталинского ампира».
___В Малом Итальянском просвете Нового Эрмитажа гигантским Римским слоновьим триумфам и Музам пред троном Августа - Тьеполо до Обращения Савла - Веронезе на противоположной стене - путь бесконечно далёк. Но всё это: и Савл, и Август, и девы, криво суетящиеся, от Тинторетто, и то да сё видится теперь прекрасной, но под патиной в кракелюрах, канувшей навеки, историей. Канувшей, холодной и чужой.
___И лишь укоризненный Жиль, руки по швам, такой неумолимо трогательный в своём меланхоличном кафтане с прибитым воротником-колесом и восемнадцатью пуговицами; беззащитный, бесполый и плоский; со товарищами по нелепым низам, где каждый сам по себе, собранными к чему-то да как-то, сторонкой лунной неведимкою перекочевал через парочку веков да прямиком в дегенеративную парочку же с Арлекином из «художественной кладовой» Поля (уже многослойного!) Сезанна; и с ним же в трагических минах и в обречённом па музицирующих из-под конкретной кисти Андре Дерена; и к Коломбине своей в нежную ночь, в семью взгруснувших комедиантов, в мальчика - руки в боки - на красном, чёрном и голубом, нежнейшего на золотисто-зелёном с букетиком, в портретики задумчивые и детские романтической эпохи Пабло Пикассо, и в «закаляки» его, лет сорок спустя; в дегенеративного Пьеро Мунка, облысевшего и бесполого, безумного и бестелесого гермафродита, вопящего над исторической бездной; в Пьеро Бёрдслея, потерянного с потасканным лицом у паркового увитого лозой вазона иль на роскошном смертном ложе, вытесняемым за край изысканно скользящими на цыпочках посетителями; в абсентированного тинейджера Модильяни, и побрёл, бедняк, почти не задерживаясь и почти живой, сиротливо в своём совершенном одиночестве (художник бывает смешон и одинок), сиротливо и кремнистой дорогой, средь войн и утрат, да на Север, на Север, на ледяные его просторы; по перепутанным страницам в сети Белого Санкт-Петербурга, по домашним его сценкам; по вечерам над ресторанами, в «Песенки Пьеро» Александра Вертинского; теряясь за решётками у подворотен; в утончённых сумерках садов «Мира искусств» безуспешно пытаясь возродить утраченную галантность…
___Привет, Пьеро, в городе Ленинграде на сцене «Театра Оперы имени Балета» Российской Академии Художеств у невских сфинксов к исходу XX века, Лунный на улице Большая Болотная имени молодого большевика Моисеенко, декакофонически восклицающий с листиков, разметанных по замусоренным полам отходящей в небытие мастерской, с её комодами, круглым столом, абажуром и гнилью, где верный сопроводитель Лётчик Валерьян из творящегося хаоса твои блеклые измятые очертания изымал, восклицая и сожалея...

___Бравый Меццетен с гитарой, Коломбина и Панталоне; завитки и виньетки вокруг почти пустоты; свет, быстротечность и лёгкость, - могла ли предвосхитить всё это, предвидеть, представить та постренессанская ночь tenebre; густая живопись чёрных фонов, вырвавшаяся из чрева бешеного Караваджо! И даже самый нежный и поздний из плеяды его последователей –
___Бартоломе́ Эстеба́н Мури́льо, писавший безупречно и исключительно Непорочную и Пречистую, малютками и ангелочками возносящуюся; Святых и «Уличных ребятишек»; персонажей с милыми и добрыми лицами, словно из общей многолюдной семьи, семьи с глазами их создателя; покидавший родную Севилью только на поклон королевскому Диего испить священной влаги мадридской галереи, да под конец дней - неподалёку для исполнения заказа, где по стариковской неосторожности и навернулся с лесов, а по возвращении в дом родимый – помер; даже он пел мимо нот бравурной барочной музыки, звучащей вот-вот. Тем паче не могли этим звукам внимать, вышедшие в свет жутковатых сцен, через тюремную замочную скважину увиденные и исключительно жёстко писанные, страсти контраста и трупный натурализм; морщины, раны и пытки во всяких подробностях всех святых; дряблая кожа, вывернутые суставы и гнилые зубы наружу, коими продирижировал -
___Хосе де Рибера (Lo Spagnoletto - испанчик), руководитель «Неаполитанкой клики»; изводящий конкурентов, жестокоий рэкетир и рейдер; за пять веков предвосхитивший экспозиции препарированных человеческих тел; с его Распятием над кровавой диагональю плакальщиц и блестящим апогеем не без вариаций, – сакраментальной пары за пилингом, где Аполлон с классическим равнодушием языческого божества вцепился в плоть незадачливого конкурента, (и даже изысканнейший черешок листика на причинном месте с винной чашей пузатого Пана – не смог бы!); ни смирённый и вдумчивый композитор –
___Франсиско де Сурбаран с Апофеозом Аквината, получившим восторженные отзывы современников, сколь почти пятиметровым, столь и глуповатым, но отличного рисунка, за исключением городского пейзажа за чёрным, чуть не по центру, пилоном, поддерживающим кучевые небеса, а возможно - пронзающим оные, перерастая в дебиловатого, собственно, Фому; Обороной Кадиса от англичан, где фоном панорама событий будто снятая из когда-то помянутых школьных тетрадей с рисунками воинственных коловращений на переменах меж уроками; Святого Варфоломея, в аболютно достоверной агонии состоящего (агонии с натуры пограничных страстей тогда удавались по полной!); таинственным натюрмортом из предметов в ряд и таинством Поклонения – его вершиной в Севилье, возможно, вершиной вообще (после придворного мадридского статуса); чередой плотных ангелов и святых, иногда вдруг соскальзывающих в лубочную карикатуру, а после кончины друга, Веласкеса, совсем содержательно оскудевших. К последним дням своим, лишённый дружеской помощи, бедный и одинокий, тем более не мог предвидеть грядущих празднеств и триумфальных трелей. И уж конечно, не чаял их, ибо зрел сугубо в XX век, рождённый до, у чёрта на рогах, прибывший из далёкой глуши венецианской провинции, от глубин средиземных морей Османской империи; и представший однажды пред очи Папы Римского с предложением - по молодости, беспорочной и нахальной - благопристойно переписать Сикстинский «Страшный суд» по заветам крито-греческого православия, –
___Эль Греко, Δομήνικος Θεοτοκόπουλος «с Крита» (то ли Тесей, то ли Дедал), долго петлявший личным лабиринтом, но крепко державшийся за путеводную нить, - и к сорока, наконец сочинивший свою форму, нашедший приём, наделивший, подобно Леонардо, своих персонажей своей физиономией. Облака и темень оседлал сей «глупый иноземец»: мир дрогнул и качнулся; сила неземного растяжения скрутила узлами кеглевидные нагромождения тел; и вознеслась кисть в клокочущие эфиры... Однако в Мадрид, в придворные - достучаться к Филиппу II не случилось: «Мученичество святого Маврикия», по ширине которого на все три метра строем гельмитоизные нижние конечности, и совсем подобострастное, причём, дурно пародирующее Микеланджело, - Поклонение имени Иисуса или видение.., собственно, адресата - должного впечатления не произвели. Пришлось окончательно осесть в Толедо; здесь и были содеяны, ставший знаком, вид его, воплотившийся в икону современного пейзажа; вид и план с развитием темы небес; эпохальные и отточенные «Похороны графа Аргоса», и в качестве политического завещания - «Лаокоон», предвосхитивший Ван Гога, Бубновый валет, Гога Магога, «диких» и просто продвинутых и «модерновых» студентов художественных заведений, - почти монохромные, пепельные с неаполитанской розовой - фигуры и змеи на фоне капут-мортуум с зеленью, коими вылеплены Троя-Толедо, и буйное небо - широкой кистью сине-зелёным с белилами разносящихся колец, впрочем, как и всё – широко и на прощанье; конечности фигурантов, словно перетянутое узлами мокрое бельё (пятая нога и чья-то башка, спустя чуть не четыре столетия, вышли в свет благодаря старательным реставраторам; вот так, не будет времени, сил, желания зачищать мастихином неудачное, лишнее, - попросту запишешь; так отроют, изуродуют, и погнали ломать головы, писать диссертации - да кто там, да что: Артемида с Посейдоном, Парис с Еленой, Адам и Ева(!), о трёх головах и с пятой ногой, - почему не двинуть идею дополнительных сыновей, дополнительных и частично списанных...). Портрет старика и портрет монаха: старый художник и его ученик - тринитарий. Портреты, портреты и портреты, - будто списки членов единой испанской семьи. Студия хитроумного грека - Святого Франциска печатала, словно фальшивые купюры. Серию заключительных апостолов нашлёпал, как тёща блины, но один из: Святой Варфоломей - выразителен и не лишён обаянья;  восточный красавец, впалощёкий, с очами полными блеска и безумия; нож в руке для сдирания собственной кожи, в другой - лупатый дьяволёнок, на цепочке, изгнанный, но приручённый, пока, - этакий субтильный подручный прапредок будущих авангардистов…

___Таким был «испанский аккорд», завершающий европейский Ренессанс: испанские греки и итальянские испанцы, просто - гении испанского Возрождения созидали свои мерцающие во мраке и животрепещущие откровения. Примерно в таком духе вертлявое и безудержное французское и прочее барокко кружевом и ажуром или потрясённой стеной прощалось с горделивым стилем безукоризненных палаццо, пьяццо и кампо итальянских республик с их утончённым духовенством, синьорами, дожами и патрициями. Но и великие достижения всех стадий уходящих эпох, Прото или Пламенеющих, эти вспышки, фонтаны и протуберанцы, исторгаемые лавой или бульоном кипящего болота, полыхали на фоне, основах и благодаря им; вскипали волной и были невозможны без легиона безвестных трудяг, знавших своё место или тех, кто по причудам капризной фортуны так и не проник в культурный контекст, - искажённых, забытых, стёртых; одним словом, блистали в сопровождении многочисленных творцов второго ряда, всего лишь сопутствующих, не замеченных, не знаменитых; попросту - средних дарований, не выразительных, безликих. И были среди оных те несчастные, застигнутые стеной или холстом, сгоравшие в бесплодном поиске заветных берегов, в попытке изобрести - себя, свой стиль, лицо, художественную самость, но ограниченные способности воображения и протезированная фантазия что-либо сочинять приводили в ступор и тихое отчаянье. И тогда следовали долгие и тяжелые роды, мертвела ткань, медлило кровообращение и множились многостраничные трактаты под неуклонное угасание автора. 
___Франческо Пармиджанино – сызмальства среди дядьёв-художников; под влиянием Парденоне, автора монументальной, композиционно выстроенной и мультяшно, по-девичьи нарисованной Голгофы; по мере взросления и напряженных измышлений индивидуального стиля, выдавив кредо в виде скудных фресок по теме метаморфоз, - младенцы, псы и девы, - герметически уплотнённого в рачий панцирь и улиточную раковину, сместился поучиться в Рим, к Рафаэлю, к Станцам и шпалерам - не помогло. И даже матроны в салонах принимали с восторгом, и слава струями Тибра, и заказы... Но эротизм и лягушачья спиритуальность как следствие творческого бессилия обращались в керамические небеса и стеклянные ткани, манерной Мадонной с длиннополым уродцем и бесполыми симпатюлями; в пальчики; розы; змеиные ласки; глупый и доскональный, как и всё прочее, пейзаж, к коему приклеенный Иоанн Креститель, ровно в той же степени вымученный, потому как куда двигаться дальше – постоянный, разъедающий нутро, вопрос и ужас. Сокрылся в алхимии, оброс и сразу состарился. Магическая герменевтика обрекала на ювелирную скрупулёзность и творческий обморок в виду меланхолии и страха пред купольным пространством. Шесть долгих лет терпеливое монашество пребывало в ожидании начала работ. Джулио Романо - основной «рафаэлит», пышущий энергией и маскулинный маньерист-эротоман, призванный исполнить злосчастный заказ, пытался внимать субтильному и бледному юноше, посланнику несчастного Пармиджанино, который, впрочем, изъяснялся исключительно «иероглифами», - в витиеватых оборотах сопроводительного письма какого-либо пожелания также не угадывалось… Последовали домашний арест, бегство и бедственные скитания. Горячка и секреторная диарея изъяли последнее.
___Себастьяно дель Пьомбо – ученик Беллини и последователь Тициана. «Метаморфозы», опять же, в начале пути, забракованные заказчиком; но в ареале Рафаэля и среди многих - Мессия живописи; сформулировал почти академическое «Воскрешение Лазаря»; его же: женский портрет со взглядом долу, как знак и символ прекрасной античности; симметричное и срезанное «Бичевание» на колонне с вариациями; святые и цари в классических позах и в аркаде... Вытесненный участниками известной «банды», кончал чередой тщательно выполненных длиннопалых и холодных портретов, хранителем папских печатей и обетом монашества. 
___Понтормо - сын провинциального художника, которому и у Леонардо случилось поучиться, результатом чего: «Встреча Марии и Елизаветы» – воздушная композиция драпированных - по цвету осторожно сочетающихся сбитых красноватых охр, фиолетовых, зеленоватых, синих - дев на ступенях и на фоне пилястр с антаблементом по дуге, динамично скомпонованная, с выраженной графикой, - в традиции высоких достижений в общем-то; и те же героини десять лет позже уже в индивидуальной стилистике, особой и сладкой манере – двусмысленные, таинственные и мыльные, со взорами «глубинной неги», в глуповато раскрашенных и выглаженных одеяниях, на тёмном фоне кубофутуристической, так уж вышло по недоумию, имитации «таинственной» городской среды на чёрной плоскости с точкой обзора пресмыкающегося и насекомыми в виде горожан по случаю под ногами этих, плавно волнующихся, особ. И концептуальный апофеоз – аккуратно раскрашенный зоопарк имени Иосифа с Иаковом в Египте, где среди лично изобретённых строений с диковатой консолью лестницы и пейзажа, сколь сюрреалистических, столь и пластмассовых, сценки с разбросанными кое-как людишками в активных позах, что-то меж собой выясняющих. Суета бесцельная у лестниц и скульптур – заветная тема. Дама с собачкой в красном, с книжонками по ту сторону бёдер, на фоне цилиндра в разрезе и взглядом мимо ещё была раскрашена, прочие юноши с тем же тщанием и тому подобные портреты. И опять возвращение к эталонам в «Поклонении волхвов», скомпонованных и нечто напоминающих. И отличный а-ля нежный Микеланджело рисунок всегда присутствовал. Но и нега с паволокой лёгкого идиотизма осени «Вертумна и Помоны» колышет листочками с приветом через столетия к росписям ар нуво. И «Снятие с креста» с отсутствием оного, но с облаком в левом углу, в розовом, голубом, чуть красном и фальшивой патетикой, когда в расцвете сил. И центральное, программное и, - из современности политически отточенной глядя, - прогрессивное: «Мученичество Фиванского легиона», или повеление на фоне беспорядочной возни в песочнице, где повелевающий - пародия на статую Джулиано Медичи в капелле Сан Лоренцо – зависает в кресле, упираясь ножками в странный, из песка же сотворённый подиум средь условного и сумбурного мордобоя да под пузатыми купидонами в облаках и изящно казнимыми в чаще; красный флаг с чёрной полоской – и в центре, и в небо, и в расщелине холмов; корзинка в руке с мотками шерсти; геометрические ступени; и динамические позы сонма золотисто-розовых статистов. И конечно же, все эти формообразования, включая обязательно паралогическую и опять пародийную «Венеру с купидоном», так приятны глазу, успешно пережившего поп арт, «Заметки о кэмпе», многое и многое; пережившего, потратившегося и утомлённого; всезнающего инноватора-постмодерниста; агрессивного и морального копьеносца по ту сторону вкуса. 
___Джорджо Вазари, Великий и Ужасный, - и это благо, что именно художники открывали аналитический приём историй из мира искусств, ибо плохой художник, поясняющий своё ремесло, всё же лучше хорошего любителя, знатока и даже философа-учёного, - этот первый художнический энциклопедист, создавший монументальное жизнеописание многих и многого, назвал сии индивидуалистские изыскания «манерными»; знал о чём говорил, ибо сам не без греха, - как главный «маньерист» - даровитый, техничный и вполне беспомощный – писал сложные, многофигурные «композитуры», сумбурные и перегруженные, дурного и слабого рисунка; впрочем, технологически безупречные - словно бы поведало провидение: вряд ли кто будет через триста лет эти масляные диспозиции реставрировать. Но это Вазари-архитектор сочинил крытый переход над аркой и «коридор Вазари» по улицам, площадям, через мост Понте Веккьо. Основал флорентийскую Академию свободных искусств, соблазнив в патроны герцога Козимо, - традиционно свободы определяла консервативная реакция, - в первые академики водрузив Микеланджело Буонарроти, «отца и деда итальянских художников барокко», подтянулись и Тициан с Палладио, основоположником, проложившем столбовую дорогу европейского классицизма, вехи которого воплотились в виллу Ротонду и собственного имени мост. И это Вазари-художник воплотил фундаментальную роспись купола Дуомо, – на Ад и жизни не стало. И питерский пилигрим когда-то касался стен его домов, Casa Vasari, в Ареццо и Флоренции, стоял под знаменитым куполом с кругами фресок по книге Данте, задрав главу оторопело, - вот-вот и вся эта многоярусная Комедия посыплется и погребёт...
___ Луиджи Ланци - аббат, иезуит, кабинетный аналитик Истории искусств номер два, посвятивший себя изучению римских древностей и снявший несправедливый ярлык «примитивов» с треченто и кватроченто, только пару сотен лет спустя предложил термин «маньеризм», определив оным кризис в творческом развитии, вторичность его форм и общую дегенерацию. Но последующие почитатели змеевидных линий и удлинённых шей, обожатели болезненной утонченности и отчуждённого эротизма, освятили в своих письменах этот особый род эстетики, обозначив подобную «манеру» - «прециозным» стилем, элитарным и недоступным восприятию «простаков». Перегруженная композиция, дробность формы, болезненные изъяны и откровенные формальные промахи и неудачи, анатомические дефекты в рисунке, изломы и прогибы всякого рода, прочий технический брак возвелись в ранг художественного направления, стали подаваться как особый знак выражения, чувственный язык углублённой художественности, как жест избранных, жезл посвящённых и кадуцей ранимых. Подобное вдруг обнаруживалось и в тёмном Средневековье, и в античности: в эллинизме, конечно же, Лаокооновы змеи – воплощённые праматери manierismo. Подтянули и позднего Микеланджело с его обширным «Судом», и Тициана на склоне лет для верности, и всё неряшливое от Тинторетто; тягучий и вихреватый Эль Греко для полноты был водружён на знамя со всеми потрохами. Когда с харизмой напряжёнка и дар как проблема, тогда и возникают хрустальные осколки, матовые завесы, преграды прочих ирреальных секвенций. Эзотерика от безысходности, по отсутствию средств и скудоумию нарратива. И чем «демократичнее» становилось искусство, тем более множился этот герменевтический коллектив. Обитатели подполья, перламутровые насекомые чёрных квадратов, отщепенцы и голимые лузеры. Эти деятели культуры и контркультуры, предвестники коих, действительно, бывали мастеровиты, старательны, отчасти и временами прогрессивны, но, как правило, обделены и несчастны. И продолжение авангарда с его кубофутуризмом, всплеском немецкого экспрессионизма, дада, нене, муму - с коллажем и дикими всяких сортов, пятнами и брызгами абстракции, бомбардирующими весь XX век, только подтверждали неизбывность претензий всякого рода и ранга на свою нишу в соответствующем обрамлении, особое место в лучах, витиеватый трон.
___Понтормо и Россо, от сих заблудших да от «завитушек» рокайль, сочиняя пролог к постмодерну, повела свои извилистые «Заметки о Кэмпе» эпатажный бит-культуролог, анатом «хронического вуайеризма» Сюзан Сонтаг, - повела и свела к беспорядочному и предопределённо парадоксальному, где в очередные ценности призываются искусственность, церемония и некая пылающая статуарность, не подлежащая анализу и осмыслению чувствительность, условность, сопровождаемые иронией, подмигиванием и предкулисной изысканной хромотой… Отсутствие какого-либо результата и кич, подёрнутый пустотами эстетствующего андрогина, стали определителями и маяками этого стиля особых свойств. Обозначив маньеристов в предтечи, а их опусы как «плохое искусство», сей исток для пущей остроты, - или театральность приёма тому причина, -  был приправлен модным и ярким, в новом тысячелетии потеснившим и титанов, обернувшим свет с его лучами и мерцанием в Тенеброссо, тенебризм, tenebre, тьму,
___ Микеланджело Меризи да Караваджо. Но именно эта его энергия чёрной пустоты в зеркалах среди свечей, его селфи в обличие Вакха, полупьяные и полубольные, в начальную поступь несколько кукольные, томные и истомлённые, ангелоподобные, наглые и нагие, мальчишечьи, двусмысленно взирающие, в раскрытых позах с писюлями средь роскоши белых пернатых крыл - прерывают стылый стеклярус натужных и претенциозных маньеристов. Его всё изничтожающая живописная роскошь и композиционная аскеза деталей. Мощный и сбалансированный цвет по чёрному. Безупречные рисунок и композиция. Великий дар сочинять. Уличные персонажи, инсталлированные на театральные подмостки, - да под балдахин, в Библию, в святость и святотатство; грязь повседневного, его кряжистая поступь и девки - во дворцы и золочённые рамы. По ночам расставлял натуру средь сонма свечей, драпировал, становился за холст. Обожаемый сильными Мира сего, любимец жаждущих острых ощущений. Днём пил, играл, задирался и получал по морде. Перманентный разрушитель очередного признания своего гения. Кавалер, подписавшийся кровью из шеи Иоанна Крестителя, сделавший автопортрет в отсечённой голове Голиафа.  Убийца и беглец мести. Подобно нежнейшей трубе комбо-джаза Chet Baker, его же юношескому тенору с тёртой физиономией рецидивиста, кончившего дни с проломленной головой под окнами гостиничного номера, сей чёткий и шикарный в живописи, но безрассудный в миру великолепный Michelangelo Merisi завершил свои страсти, как заповедано, на пустой дороге. Но и, будучи призванным папами из салонов и гостиных, где был активно потребляем, успел к всемерной славе во храм, в апогей триумфа контрреформации. Высокое искусство – всегда прерогатива реакции. Три дня из жизни Святого Матфея были представлены в капелле Кантарелли церкви Людовика Французского. На центральном холсте над алтарём старик считывает откровение свыше, даруемое на пальцах совсем юным и кучерявым с нагловатым прищуром во мгновение подлетевшим: фалды развиты и будьте любезны. На стене слева - Иисус в сопровождении, обнаруживающий в потёмках таверны застольную, плотно сбитую и подбивающую бабки группу вполне респектабельно костюмированных джентльменов. Сам в образе смазливого и уставшего завсегдатая, с оттенком лёгкого порока, бачками, остро очерченным ухом и еле мерцающим нимбом, подражая жесту нарождающегося Адама, вяло указует на всех разом, якобы призывая в ряды. Толком никому из собравшихся не ясно на кого и по какой причине направлен перст и луч. Свет и темень: лишь глава и длань Повелителя под мутным окном да его проводник; монеты на столе, перья в шляпах - над и ладные ляжки в лосинах со шпагами – под; одному из молодых охранников, в ранней юности, кажется, увлекавшемуся игрой на лютне, видимо всё же, нагадала гадалка – увидеть Господа, Сына Бога-Отца узреть и затем стать свидетелем кончины своего застольного клиента-налоговика, воплотившегося в апостола. И «Мученичество» этого «апостола Матфея». Драматический дансинг. Центральная пара – святой руками крестом и убийца с мечом, ступени и плита; вокруг - четыре пары и три фигуры по дуге застыли в позах, уставившись заинтересованно, изобретательно переплетясь, и сочиитель картины как тут - с распростёртой дланью вон устремился, изогнувшись - взор не оторвать от деяния. Плита как тяжелый покров над мраком ямы грядущей могилы и как основа действа: и в Погребении, и в Бичевании, - и Богоматерь с Младенцем на ней, и Пётр по диагонали на кресте, как на плите предвечной. Мощь в объятиях тьмы. И мир на грани... И фрукты бывали с цветочками, бодегоны, и вариации камерного чудесного явления на «Ужин в Эммауссе» как пролог вариациям обыденного «Завтрака» вполне дисциплинированного Веласкеса, где сам третей молодой Диего за вином и большим пальцем вверх, и тот самый нож на краю стола, будто бы соединяющий некие миры...

___Карраччи, семья итальянских художников из Болоньи, - это они, предчувствуя симптомы надвигающегося декаданса, распад, разнос и упадок, совместной волей и силой знания, мобилзовав эрудицию разгребали авгиевы конюшни, делили зёрна и плевела, земную твердь и хлябь, направляя на пути растерявшихся и потерянных, оказавшихся в тупике; экспериментирующим неудачникам прививали навыки формальной дисциплины и профессионализм. Водрузив на щит состоявшихся к тому времени корифеев, всех возможных и авторитетных гигантов, организовали «Академию, вступивших на правильный путь», знаменитую впоследствии Болонскую Школу, институцию, взявшую за принцип естественность, римский рисунок и колорит северной итальянской живописи, развивавшую свои устои «идеальной художественности» и через вскрытые окна омывшую этим «единственно верным» течением Петровские набережные Невы. Римский рисунок и рисунок вообще, провозглашался как основа мироздания, матрица, конструкт форм и идей. Дизайн и божественная структура, воплощаемые в академический порядок, королевский и государственный институты. Школа, которая развивалась и ширилась, хирела и выхолащивалась, деградировала и вновь возрождалась. Через десятилетия перемалывала «измы», включала группы и стили. Изгоняла и ломала судьбы. Переживала эпохи, в кои становилась «непонятнее иероглифов», и времена, когда под призывы «бросить с Парохода современности» с антиков на двор летели слепки. Но восстанавливалась и стояла насмерть. Мельчала, интриговала и трепала подопечным нервы. Торжествовала в славе, вторично вознеся на купол академии Минерву. Все, наделённые не слишком выдающимися способностями, но жаждущие идеал, канон и гармонию, все заблудшие и ищущие стучались в академические двери и находили свет, хлеб и кров. Но и потенция истинного таланта получала здесь толчок для развития, одарённый подбирал технический инструментарий, обретал предоснову. В курс обучения входили лекции по перспективе и архитектуре, анатомии, истории и мифологии, рисование натуры и с античных копий, этюды, теория и практика живописи. Возможно, кризис культуры – это всего лишь, длящаяся во времени и сочетающаяся с усечением необходимого, излишняя возбудимость и чрезмерная реализация творцов, обременённых личностной экзальтацией и обладающих способностями слишком ниже среднего, и академическая традиция всего лишь призвана микшировать подобные срывы.
___Лодовико, старший из братьев, учился у старательного и сладкого, изображавшего округлых мадонн с их цветистым, рыхлым окружением, Просперо Фонтана. У Доменико Пассиньяно стажировался, флорентийца, сподобившегося содеять полное сдержанного трагизма «Снятие с Креста», добротного рисунка, отлично скомпонованное, и гомоэротическое «Купание», где идиотические фигурки мужеского пола беспечно резвятся на водах у мрачных стен и башен группами, попарно и в позах со всеми признаками завершённой дегенерации по всем пунктам. Однако, Корреджо и Веронезе служили художественным эталоном, примером недосигаемых высот. Соблазнов маньеризма мужественно бежал.
___Агостино Карраччи стал художником по уговору братьев. Интеллектуал и бесценный помощник. Мастер гравюры: всемирная слава – «Сладострастие дома Сатира» и виртуозные «Позы» эротического Аретино. Впрочем, все трое рисовали как боги, открывая жанры – шарж, гротеск, карикатуру…
___Аннибале, самый талантливый, младший из, которому в качестве завязи приписывается «Мясная Лавка». Предвестница рембрандтовых туш. По композиции и форме - кряжистая статуарность обыденного, нечто корявое, брутальное, по случаю вывалившееся из далёкого постимпрессионистического будущего. Рекламно во фронт распределены старый, тоскливый солдат и деловитые мясники: кто с алебардой, кто на затейливых весах взвешивает части; кто под прилавком с ножом и барашком под колено; правой крайний, силясь, подтягивает на крюк товар; центральный - на контроле; за плечо из-под балки, из чёрной пустоты мрачный Дант заглянул, под рукой тянет кусок. По могучему рисунку и сдержанному колориту могла бы случиться «Болонская система» сурового стиля. Но остался лишь отблеск - в камерной паре, позирующей средь гвоздей и разъятой плоти, да в позднем размытом портретике, на мольберте с палитрой и испуганным пёсиком. Гармонии и совершенства Аннибале алкал. И идеал ждать не заставил. Распятие, Крещение и Успение воспоследовали как поиск большого и вечного, где и динамичная композиция, и изящное рисование, и сочные драпировки, и ангелы, и умиление, и принципиальная завершённость, и подведение итогов всех достижений. Дружно, по-братски чеканились постулаты и принципы «вечных законов» красоты. Всё возвышенное и идеальное из венецианского и флорентийского да в римский гроб. В Рим и был приглашён кардиналом Фарнезе для оформления одноимённого палаццо. Работали дружно, в несколько рук, многословно, не задерживаясь, в шлейфе учеников. Античные сюжеты – светлые, весёлые картинки, фронтальные по своду и в люнетах: суета тел многочисленных и беспорядочных, с попыткой структурировать сей сонм симметрией рам. Но «Перспективные плафоны» по Венеции и Мантуи от молодого Тинторетто, зрелого Корреджо и столетней давности Андреа Мантенья – был вполне апробированный приём. И, конечно, свобода и мощь эскизов (рисунков – особенно),  энергия линии и тона, тайна недоговорённого в них, их творческая потенция всегда превышают конечную живописную продукцию. «Триумф Вакха» в тандеме с Ариадной в золотой и серебряной колесницах, запряженных кислыми тиграми и борзыми козами, в сопровождении свиты, разудалой и вечно пьяной проходит фронтом над головами; но Эрмитажный картон по стене с «Триумфом Сципиона Африканского» Джулио Романо звучит куда убедительней.
___Обширная сцена Пьяцца дель Пополо встречает входящего по всем путям одной из самых почитаемых и богатых шедеврами Базиликой Санта Мария Дель Пополо, соответственно. Здесь, в часовне Черази по воле одноимённого папского казначея скрестились полотна талантливейшего из Болонских академистов и буйного Караваджо Меризи, единственно достойным из современников того признающего. По центральной оси от Болонского академика - грузная Мадонна в обрамлении коринфского ордера из гряды восклицающих апостолов, толпой на алтаре, на главы опершись, не разбирая ангельских – апостольских, готова воспарить, антаблемент снося - фронтон уже разорван, - под свод к златому куполу святого духа, со всей своей телесной мощью к небесной славе. Зачинающая академическую традицию, монументальная алтарная картина с персонажами сопровождения этого вознесения, втиснутыми и распределёнными не вполне убедительно, тем не менее, идеально вписана в масштаб архитектурного события, изысканно расчерченного и тончайшим декором плотно укомплектованного строгой рукой Карло Мадерна. И как сопровождение, витой профиль боковых стен вместил два ключевых события из деяний третьего Евангелия двух первоверховных апостолов. Два экрана в мир, два гигантских фрагмента событий неведомых масштабов, формально никак не согласующихся с пространством водворения. Грозовые свершения, кои не от мира сего, из мест другого порядка.  Экраны представления по ту сторону всего сущего в этих стенах. Распятие и Обращение. Итог и Прозрение. Какова судьбина художника, неприкаянного мытаря и бунтаря, таковы и темы. Пётр, скромный, несуетливый, но вспыльчивый, бывший рыбарь, Иисусом Христом призванный и прозванный Кифа, «камень», трижды предавший Учителя, первый папа и вечный хранитель ключей от Царства Небесного. И Савл, ученик законоучителя Гамалиила, книжник и фарисей, гонитель праведных и в узы заключающий, - каждому ли дано свалиться с лошади на пути в Дамаск! - ослеп как Савл и на третий день прозрел Павлом, встал и был крещён, сосуд избранный, проповедовал имя Господа, бежал убийц из Дамаска в Иерусалим к апостолам, где Еллинисты покушались убить его, и отведён был в Кесарию, и отослан в Тарас, и проповедовал в Антиохии, где впервые ученики получили имя христиан, и язычницам открывал дверь веры, и обожествляем был и побиваем камнями, и преследуем Иудеями, и едва жив, из Афин шёл в Коринф, а из Коринфа к Ефесянам, - а царь Ирод тем временем, изъеденный червями, испустил дух, - и в Милет, и в Асию, и менял места несть числа, проповедуя об Иисусе, и кораблекрушение терпел средь волн Адрии у каменистых берегов Мальты… Оба схвачены и казнены в Риме, в один день. Пётр, по его мольбе, дабы не уподобляться Христу, распят головой вниз. Павел как римский гражданин обезглавлен мечом. Но меч в качестве символа радикальных перемен - это и знак прозрения. Две картины напротив друг друга, с пересечением трёх диагоналей каждая и каждая в себе, где действующие лица – это прежде всего: круп лошади с расщелиной в бездны, осторожно перешагивающей, навзничь не опрокинутого, но расположившегося где-то внизу и погружённого в себя, молодца со шпагой на покрывалах, и напротив - зад в золотистых бриджах старателя с лопатой, подпирающего оным крест. Вызывающе непарадный ракурс. Имитация случайно увиденного. Общий натурализм и идеальная передача формы; венозные ноги слуги с кулаком под уздцы и набрякшие жилы рук, объявших основание креста; распростёртые длани;, ткани и камни; блеск черенка и матовость древа; материальность, объём… и абсолютная стерильность: происходящее не на земле - на сцене. Если подобный дуэт у Буонарроти – это библейское светопреставление и эпическая стать, то у Караваджо – светопредставление преднамеренно усечённого, фрагмен как принцип и экшен как постулат! Знаковое, постановочное и безупречное свершение. Совершенная иллюзия. Картины, выхваченные из панорамы Всеобщего, недоступной простым смертным Божественной голограммы. Мгновение, высеченное в живописи. Никогда не тратил бумагу. Чужд наброска и туманных отвлечённых блужданий. Подобно режиссеру,  расставлял фигуры в пространстве, придавал позы, зажигал свечи, сочинял сцену. По мере продвижения письма персонажи смещались, добавлялись, удалялись. Монеты раздавал по ходу. Мадонна, от алтаря возносящаяся, ещё на стадии эскиза просчитана до миллиметра, укомплектована в альбомах с рисунками, размерена штангенциркулем, поверена алгеброй. Музыкальный шулер всегда против правил. И оба обречены на результат - точным расчётом знатока и ночной ворожбой гения. Гений обязательно задохнётся в канаве, знаток упокоится в Пантеоне с Рафаэлем впритык. Полное одиночество и цветистая школа. Молчание и метода. Ночь Караваджо – вспышка, приём и стихия, породившие стиль, а с ним легион последователей и подражателей. Полдень братства Карраччи – академия, профессура, распорядок, методичный труд, мантия и почти гарантированный успех продолжателей.
___Гвидо Рени - активный член Болонской школы, верный и строгий следователь; Болонский питомец, мастерством превзошедший учителей; старательный идеолог аффекта; подарил миру свою вариацию Петрова распятия - симметричную и вертикально ниспадающую; грандиозное Успение, страсти всех типов и форматов, коронование и поклонения, а также серию томных и плечистых Клеопатр и Лукреций. Вобрав что можно, и своё оказывал влияние. А кончил азартными играми.
___Леонелло  Спада - и ученик, и член, и почитатель: копировал стиль Лодовико и учавствовал в оформлении похорон Агостино. Но путешествие в Рим завершилось дружбой с безумным Меризи, который и совратил, «развратил», переформатировал. И снизошло второе «Мученичество апостола Петра», параллельно, в дуэте, в заглавном персонаже не уступающее чуть ли, – один натурщик, где окружающие, распинатели, будто члены одного семейства, и деланы другой рукой. В «Усекновение главы» позировал Иоанном Крестителем, а значит, его кровью расписывался маэстро-любовник. И кров, и ложе, и творчество делили на двоих. Великолепный воздушный рисунок и многословная живопись, крепкая и неровная. У всех заимствовал, все известные сюжеты перепробовал и всех пережил, успев почудить после древнего Апеллеса и в роли уличного художника.
___На пьяцца Навона они раскладывают свой агрессивный  инструментарий – аэрозольные баллоны с нитрокраской, пульманы-респираторы, трафареты, другие технические приспособы и под нехитрое муз сопровождение совершают пассы, священнодействуют, выдают под ноги праздных зевак рассветы и закаты средь пальм и гор, и сей жанр воистину глобален, ибо един своей продукцией по странам и континентам; но есть и те, кто живописует по панели  одноразовые копии общеизвестного, - мелом, чем-то жидким, - произведения до первой воды, и тогда святые отцы в различных степенях отдалённо достоверного от бренной почвы всматриваются в художественную синь небес; другие скромно сидят у портретов, пейзажей, что неизбывно, подобны парижским, или с курдонёра у Базилики Святой Екатерины на Невском проспекте... А вообще, улицы и закоулки Рима-Венеции не перегружены мольбертами-этюдниками странствующих охотников прекрасной натуры, грубо говоря – их нет. Последний повстречавшийся – из прошедшего века на окраине Монтгомери, штат Алабама, некий долговязый чудак, застыв у пустого двухметрового холста, прислонённого к стволу сухого дерева, всматривался в неприметную даль…
___Федерико Цуккаро, обособлен, вне сообществ и всеобщий противник, полифонический контрапункт и интеллектуал, концептуалист и поэт, почти современник титанов. И в Венеции, и при Мадридском дворе, и в королевском Лондоне, и у Медичи во Флоренции, в Амстердаме, Антверпене и в Риме при папах. Идентифицировал себя воплощением академизма, провозгласив основополагающую этимологию:  «Disegno — segno di Dio in noi», «Рисунок — знак Бога в нас». Выступил «в безрассудной академии с плачем о живописи». Выдавал наставляющие трактаты и жонглировал идеями. Главный противник  вступления Микеланджело да Караваджо в Академию Святого Луки, которую самолично и основал в «вечном городе» и президентом которой был. Выдвинул теорию «внутреннего рисунка», идею формы, что рождается неосознанно, таинственным образом, из состояния души. Построил Палаццо своего имени, прозванный «Домом монстров». Протестовал против школы братьев Карраччи и низвергал натурализм караваджистов, - бился против всех и обладал пером. Оставил отличный автопортрет, но плодил пейзажные и заоблачные сцены библейской и лубочного характера античной мифологии, - то ли неудачная стилизация, то ли непреднамеренный подвох. И его же бравых кистей «Воскрешение Лазаря» с ногой в могиле средь бессмысленной мимически и внавал набранной, волнующейся толпы, - словно лихая иллюстрация в журнал юного атеиста. Под куполом Дуомо сгорал – на Ад и жизни не пожалел, завершая Вазари карикатурными чертями и подробными страстями содомитов. В звании кавалера в захолустном Анконе вдруг тяжко занемог, - торжественно захоронен монахами-августинцами. Вот кто никак не мог предположить, что когда-нибудь будет зачислен в ряды неких «маньеристов». За что боролся? С кем? И кто был сам?
___В предчувствии барокко всё пенилось, плескалось, смешивалось и разлагалось. Величие эпохи Возрождения разменивалось по академиям, манерные позы попутчиков дряхлели на глазах; всё циркулировало и переходило от одного к другому и, казалось, все плавали по заповедным водам, с надеждой устремлялись в град на семи холмах, бежали прочь, высаживались на диких берегах. Сентябрьский раздавленный инжир по нагорьям Алупки.
___В Риме однажды приютила гостиница «Мимоза», недорогая и вполне комфортная, в зачётном месте меж Пантеоном и Навона. Направо за поворотом по Via della Rotonda вместилось за парапет в археологической низине шероховатое, сугубое тело округлого гиганта, плотно утрамбованный с заложенными арками кирпичный зад, мегакапсула, тотальное опрощение и непомерная толщь. И далее по ходу, по другую сторону на выступающий портик - площадь с египетским обелиском над каменными чашами с изумрудной водой. Октавиан, Агриппа, Меценат – политик, воин, покровитель. Друзья юности, обучавшиеся по велению Цезаря в Аполлонии. Все, так или иначе, ценители искусств и каждый, в той или иной степени, сопричастен  идеи семейного храма, - святилища, ставшего храмом богов. Пантеон. Сооружение, не прерывавшее функцию от рождения. Живот Рима. И живот архитектора на ночной Piazza della Rotonda, набитый здешним инжиром, жирным и пантеоновидным, распираемый по ночам. Живот Августа, отца отечества, и застольного оратора с бокалом по направлению в пустой фронтон, ибо всё божественное всегда величественно, и хорошая архитектура достойна аплодисментов. Сириец Аполлодор из Дамаска, построивший Форум Траяна, одноимённую триумфальную колонну с лентой побед, - процитированную у нашего скриптора среди обломов «Элизиума», - воздвигший знаменитый мост через Дунай, одеон, цирк, термы, старый и сварливый адепт аркад и свода здесь обломал копьё о купол, эту идеальную сферу, воздвигаемую Адрианом, императором и любителем математики и архитектуры. В правление Септимия Севера при очередной реставрации на архитрав с именами добавлена надпись, и Марк Аврелий среди. В Базилику христианских анонимных мучеников переформатирован в Тёмное средневековье, попутно сменив на свинец золочёные бронзовые листы покрытия, на исходе Возрождения ободрали и портик. Но неизменно лепестки красных роз раз в год ниспадают, как вдревле светит окулюс, давят кессоны, бодрит прохлада, по сей день на своих местах могилы по кругу. Самый первый, самый тяжёлый и плоский купол на свете. Зато рукой подать по Via del Seminario – и площадь святого Игнатия и святого Игнатия церковь, чей свод увлекает в необозримые выси, в роспись, в «перспективный плафон».
___Андреа дель Поццо, послушник ордена и живописец, раскручивая Пьетро да Кортона, во след да в «живопись под потолок» разрушает границы пространства, в письме продолжая реальный камень и архитектуру, - под свод небес в надмирну перспективу летят колонны, арки, розовые облака на голубом в необозримой дали парят и призывают в златой зенит, куда глава иезуитов, Игнатий Лойла в божественных лучах средь шлейфа ангелов, святых и прочих страстей из Ветхого Завета, разбросанных в этом иллюзорном вознесении, цветистом и многословном, и устремлён. Триумф математической методы. И слава «обманной» живописи, сопутствующей, рациональной и прикладной.
___Налево от «Мимозы» - перекрёсток или площадь Святого Эустакио; здесь в одноимённой кофейне лучший кофе, а в вышине, под небом голубым волнующаяся в пилястрах стена, морщинистая сфера, лантерна в спаренных колонках, спиралевидный сказочный шатёр, из проволоки свитая корона, крест на шаре – изящная причуда Борромини. И в двух шагах за палаццо Мадама – французкая церковь, та самая со светопреставлением Меризи из бытия апостола Матфея. И за спиной по стенам росписи на угол, - палаццо Тицио да Сполето, дом камергера кардинала Фарнезе, - прекрасные, наивные, под солнцем блеклые: среди изыска пилястров, сандриков венками и валютами - вверху святой Эвстакий в позе и с головой кобылы над своей, в ряду второго этажа - сивиллы пышные и в балахонах, руками распахнув к кусту гербария, соседствуют с которым отчаянные ягодицы путто, - досточтимый Цуккаро оттянулся, отменный рисовальщик, но в композиции обычные напасти - и вот, стрит арт или граффити чинквеченто алеют по стенам. А через Corso del Rinascimento выходим на стадион Домициана, городской рынок, площадь Навона, террасу Борромини (когда-нибудь мы будем здесь, поверьте!) с аперитивом под открытым небом и пафосные фонтаны от Бернини, пластические и аляповатые: у крымских скал и водопадов хмельные мускульные мужички в брадах курчавых, взъярились без портов, сопутствуют морские гады, кони и русалки... Экстаз святой Терезы - про другое. В общем, куда не оглянись, кругом шедевры. Рукой подать. Весь мир под боком. Ночные народные гуляния. Звенящая пустынность на рассвете. «Мимоза». Рим.
___Меж тем академическая система образования, минуя кризисы и критику, распространяла во времени и пространстве свои заветы и устои, уроки строгих геометров. Достоинство и сила выбитых в пейзаже персонажей Джузеппе Креспи – следствие тех штудий классической школы; томный и велеречивый порядок волнующихся групп с личным апогеем в «Мученичестве Святого Петра» и «Успении Девы Марии»  «косоглазого» Гверчино; почти лубочные кольца облаков с ангелами, и многое подобное, вполне наивное, но вдруг - мощный, раскаивающийся первоапостол Джованни Ланфранко; головастое «Успение» над косогором и тщательно выстроенный, изобилующий микронными сценками в античных сюжетах на кущах и далях, пейзаж Доминико Дзампьери, наставника Пуссена с Лорреном; и многие дарований ниже среднего, и прочие по истечению времени и по дальним краям, - и Рафаэль Менгс, и Энгр, и Брюллов, и Семирадский…
___Никола Пуссен академической поступью классической линии и локального цвета взошёл на выжженные руины постренессансного Рима. В захолустном и иезуитском детстве изрисовывал школьные тетради; отроком бежал в Париж, где через камердинера Марии Медичи проник к сокровищам Лувра: античность, Рафаэль и Джулио Романо - как боги; и далее: покровители, их смена, неудачи, тяготы долгов, болезнь и наконец-то - Флоренция! Рим и новые долги, ранение в уличной драке, анатомия, академия, обмеры античных скульптур и руин; и вот - монументальное, за три метра «Мученичество» - слишком добротный Рубенс. Но скорбь в ритме как конструкция траурного жеста в «Смерти Германика», где сдержанная скульптурная патетика, горизонталь синего полога и брызги этого синего в одеяниях,  драматическое распределение пятен и тяжёлое каменное обрамление - уже сугубо личный пролог к театрально пафосной «Клятве Горациев». К тридцати  обретает полноту своего стиля,  в классической рациональной форме - свой характер, собственное лицо. Случайный с пальцем во рту Шарль Меллен, находящийся под влиянием безошибочного академиста, вундеркинда и антагониста Симона Вуэ, внедрился как проведение, - перебил заказ на роспись часовни, что направило в кабинетные чертоги и соответствующий камерный масштаб. Так родился совершенный Пуссен - в медленном письме творец исключительно в одиночку. К сердцевине жизни - сильные покровители, крепкий патрон и основополагающие произведения. Апогей совершенства! Мифология с её циклическим круговоротом умираний и возрождений – вечный движитель творчества. Мифология и библейские страсти. Спящая Венера и вожделеющий сатир. Пьета и Богородица. Прекрасные, роковые и сладостные приключения Адониса и Дафна в ладонях Аполлона. Поэт женоподобный с опьяненным к венкам и небу взором пред грандиозным покровителем муз, перстом указующим вдохновение, - формула творческого торжества в колорите Тициана, гения, чей вакхический вирус безудержным пьянством и великолепными соитиями заструится по холстам весёлыми и не очень годами затянувшихся римских каникул. Эталоны деяний! Эрмитажные и математически выстроенные «Танкред и Эрминия». И «Пастухи» безмятежной аркадской идиллии, пытающиеся разобрать на камне громоподобную надпись. И танцы, и поклонения, и мытарства, и  битвы полчищ – «смешались в кучу кони, люди», - виртуозно сплетенные, волной перетекающие к горизонту, ударами светлого композиционно спаянные (все же заглядывал к Тинторетто). Здесь же и «Чума» с идеальными и динамично выстроенными персонажами, несколько проваленной средней группой, сдавленной и увлекающей в перспективу колоннады на обелиск, в подробном архитектурном антураже, с необязательными фигурками на дальнем плане и крысой с рельефом – на переднем. И «Царство Флоры» - воистину античный метаморфоз средь золотистых и послушных почв, отрогов, струй и облак; в объятии огибной аллеи, аркадной, прозрачной и увитой зеленью, превращение уже почти небесной плоти - идеально размещённых и в идеальных позах -  героев в цветы и травы. Совершенный рисунок и снова вполне абстрактное мышление в логическом распределении светлых и тёмных на плоскости, потому картины, как сёстры: и смертная эпидемия, и райский сад, – всё божий промысел, в конце концов. Как результат следующего двухлетнего парижского периода вынужденной работы на Ришелье – почти пятиметровое «Чудо» и трехметровая в диаметре «Аллегория», звание первого живописца короля, ступень к будущему неоклассицизму, почти потеря себя и ещё более активное неприятие эстетствующими коллегами от напирающего французского барокко. Бежал при первой возможности, всё бросив. Возвращение окончательное в любимую Италию и в родной формат, - но с продолжением «Вознесений» в духе «конструктивной классики» и циклом «Семи таинств» с попыткой «достоверного» и «научного» воссоздания картин из жизни первых христиан: схематично выстроенная в символ, досконально детализированная, мрачная ворожба в тёмных гулких пространствах. Парижский тяжелый вояж исказил пластическое лицо: энергия поиска совершенной и законченной  формулы, знака всеобъемлющего и на века сменила былую элегантность, лёгкое совершенство или ту, часто, переизбыточную композиционную насыщенность, почти импровизационную и лихую, - растворились, как дым, все эти музы и метаморфозы, танцы, страсти и даже не вполне удачные триумфы; ушли в небытие юпитеры, гименеи, подвыпившие младенцы, эротические токи и беспорядочные сабинянки… «Отдых на пути в Египет» - усердная попытка вернуться к сбалансированной ясной композиции, вспомнить себя, уйти туда, в молодые годы цветущего расцвета, - тёмная вертикаль холодного храма и терракотовая горизонталь то ли ширмы, то ли ложа ар нуво, в чьих объятиях: осёл, как часть громады и словно предтеча, праосёл всех будущих ослов Ватто, Гойи и прочих, Иосиф с ногами манерно накрест, эффектным контражуром оттеняющий прекрасный Девий лик, прожорливый путти, античные фигуры задрапированных разносчиц с кувшинами воды, хлебом и подателем блюда, коленопреклонённым и вывалившимся из масштаба; цепь процессии по ту сторону, вдали средь хладных монументов с ковчегом пронзает каменную сень над головой Марии, и далее по ходу - с гигантским бультерьером обелиск; далёкая и чуждая архитектура, небеса. Вернулся в закатывающийся личный эллинизм. И с первых дней в Риме - среди склочных французов. И единственный верный друг на все годы -
____Клод Лоррен; учился у брата искусству гравёра; с детских лет по ландшафтам Италии в подмастерьях у пейзажистов; сочинил свой пейзаж: дерева, просторы, руины и водные глади, окутанные поволокой покоя, - и там у них не бывает печали, можно подумать; обрёл могущественных заказчиков, соответствующие известность и цену; в графических листах задокументировал все свои композиции, чтоб никто не примазался. Живопись безмолвна, но рождает стихи. Аполлон, сивилла Кумская и карликовые козы; пирс и колоннады; отчаливающие по направлению к светилу царица Савская и святая Паула; и наконец - «Порт на закате», одаривший мир брызгами Тёрнера и всей последующей, полыхнувшей в XX век, беспредметной абстракцией. И вся эта идиллия, её покой и излучения не могли не соблазнять. Друг Пуссен на италийском закате своём провалился в сей жанр, с удовольствием и бесповоротно. Сочиняемые истории стремительно меняли масштаб и всё более растворялись в раскатывающихся просторах, - теперь холмы, кущи и долы торжественно и с эпическим равнодушием взирали на мелкие страсти героев, этих костюмированных насекомых, теряющихся средь трав пленительного захолустья этой величественно пересечённой местности. К седьмому десятку окончательно утратил власть над фигурами. И чем более дряхлел и чем реже прикасалась рука к кисти, тем более шифровались, проходящие на  долах события.  Два друга в тёплые сумерки разливали по стаканчику доброго вина. «Четыре времени года» как прощальная творческая прогулка. Содержание должно быть благородным, а форма прекрасной. Нужно начинать с композиции, потом переходить к украшению, отделке, красоте грации, живописи, костюму, правдоподобию, проявляя во всём строгое суждение. Но золотую ветвь Вергилия никто не может ни найти, ни сорвать, если не приведёт к ней судьба.
___Жорж Дюмениль де Латур, который Париж с Италией посещал только во снах, родился в местечке Вик-сюр-Сей в семье булочника; жил близ Люневиля до самой своей смерти; писал эффектно; рисовал и компоновал крепко, добротно, выразительно; светотень - по заветам Караваджо. Театральное ли великолепие шулеров у зеркала или сгрудившиеся у младенца пастухи – строго в темноте и у свечи. Портрет человека – пилигрима; воплощённое альтер эго; собирательный образ мечты о путешествии, бегстве, так никогда и не свершившимся; фантастический путник; в правой руке – сума, в левой – посох; фон наполовину чёрен; ярко выраженный характер и собственное со шрамом лицо, лицо человека со шрамом; индивидуальный пластический почерк, и отсутствие какой-либо претензии на особенность, никакой манерности. И никаких покровителей, храмовых стен, дворцов, общественного шума. Лотарингский герцог Генрих II купил пару вещей. Был предан забвению. Обнаружен в середине XX века. Его гениальный последователь – таинственный и безымянный «Мастер света свечи».
___Иога́нн Иоахим Ви́нкельман, сын саксонского сапожника, кабинетный аналитик Истории искусств номер один, селф-мейд-мен, основатель системного изучения античного искусства и археологии, «Отец искусствознания». Талантом и упорным трудом преодолев антисемитские предубеждения, заслужил покровительство сильных мира сего: библиотекарь, составитель каталогов, антикварий, президент древностей Ватикана. Из пепла Помпей и Геркуланума художественная картина мира была им представлена отдельной и строго регламентированной историей взлетов и падений у пиков Фидия и Рафаэля. Прекраснейшая натура и идеальная красота принадлежит древним. А это и есть цель творчества. Позднейшие римские реплики не отделял от древнегреческих образцов. Обозначил движение от архаики через классику к упадку, под которым подразумевал окружавшее и ненавистное барокко и рококо. Первым применил категории стиля и сформулировал идею неоклассицизма. И первым интерпретировал современное ему состояние дел как конец всех времён. Подружившись с художником, разделявшим его устремления, сразу определил того в «величайшие своего времени».
___Антон Рафаэль Менгс, сын саксонского придворного живописца, названный в честь почитаемых Корреджо и Рафаэля, с первых лет под чутким отеческим руководством. Окончательное становление и звание кабинетного художника - в строгих канонах Римской академической традиции. Учителей своих не превзошёл: серия милых портретов, авто и друга-наставника Винкельманна, взором зовущего, среди других; композиции, как учили, по схеме и мастеровито: в ореоле ангелов и полные очарования поклонения пастухов с изящными распятиями и вознесениями, - хорошо выстроенные, отличного рисунка и общего характера. Прославился имитацией античной фрески на трогательную тему: «Юпитер целует Ганимеда». Сей артефакт ввёл в заблуждение в числе прочих и ближайшего друга, идеологического наставника и учителя, что отразилось в его бессмертном труде на ниве древних искусств и обнаружило некоторый дилетантизм основоположника, - резануло по репутации заодно. Удар вышел двойным, и этого «книжный учёный», книжный, кабинетный и ранимый, не смог простить до конца дней. Дни завершились вскоре и вдруг: в постели и с кинжалом в груди от знакомца, только освободившегося из мест заключений, симпатичного и случайного. И всего-то несколько малоценных монет.
___С тех самых пор учёные-гуманитарии, открыватели залежей под спудом исторической пыли - творцов ли канувших, воплощений ли их творческих усилий, –  подобно искателям жемчуга, ныряют без устали в историю, как в прорубь архива, в океан свящённых фондов глобального морга, где кто как: руками, удилом, расставляя сети, черпают стаи или отдельных рыбин в поиске той самой – золотой, и пока не нашлась, золотят дифирамбом что есть, что кажется таковой. Однако соревнование в волшебстве экфрасиса великих эрудитов искусствоведения по поводу какого-нибудь Аньоло Бронзино с его резиновой чувственностью по макаронно-сырной пластике или совсем уж вторичного Козимо Тура, у которого якобы перекрученные сталагмиты и кристаллические швы человечества вырезаны в ассирийски-соломоновой архитектуре лазурита, в общем-то не мешало в своё время по случаю и в передаче безответственного приёма скриптору, накатавшему сей пашквиль, попавшуюся под руку, например, Каллиопу кистей этого витиеватого Козимо - на троне в обрамлении стеклярусов морских чудиков - преобразовать в ряду прочих в иной контекст, разместив в собственный эстетический иконостас, в своей аркаде метафизического ризалита - на «Празднике дев» или в «Триумфе Мадонны» - причём, строго анонимно; и адреса этих прочих персон, оратории по поводу «открытий» которых все только впереди, в этом легкомысленном акварельном монументе сейчас пока вряд ли определимы. 
___Маттиа Прети – высокий академист, протянувший почти целиком XVII век, учителем которого - неаполитанский  караваджист, позже черпавший и от братьев Карраччи, Батистелло Караччелло, - где-то неподалёку мафиозил со товарищами мрачный Рибера, блестящий ученик которого Лука Джордано также оказал влияние, и Никола Пуссен из Рима добавил, - «виртуоз Пантеона» и рыцарь Мальтийского ордена, со всеми его ночными застольями, отшельниками и страстями стал всего лишь поводом «точных наблюдений» за развитием чистых форм, без каких-либо хронологических пособий и поэтических аллюзий, - то есть, когда композиция драматически выстроена и в адекватном антураже - свет среди чёрных полей, классический рисунок и никаких рубиновых и изумрудных фантасмагорий, - когда не за что зацепиться дерзающему филологу, История искусств может предстать Историей без имён и без дат, или, как её противоположность, Историей, где её основного героя-творца с его творениями начинают теснить и подавлять заказчик, резчик, плотник, техник и старьёвщик: История параллельных борений второстепенных персонажей и История иконоборческая…

___Творческая судьба реализуется по своим внутренним законам и довольно опосредованно соотносится с потоком внешних обстоятельств. И стиль, и качество  творения -  это скорее  результат мастерства  художника, характера его таланта; его формальные увлечения, переживания и впечатления; разнообразного рода влюбленности, в конце концов. Конечно, история так называемой «личной жизни» может круто, так или иначе, повлиять на художнический маршрут, но в самую последнюю очередь на эти таинственные тропы воздействуют политические бури, тем более, социальные коллизии. Художник может взять тему(ку) какую-либо себе в помощь, вдохновиться ею, - она может увлечь, или стать камнем преткновения, идеей подвига, но и в этом случае он будет исходить из законов и условий своего внутреннего, глубинного «я», приемы и средства которого, сам его мир, его качества, характерные особенности развиваются параллельно тому другому миру извне, пресловутой объективной действительности, сопутствуя ей слишком отдаленно. То или другое явление, фиксируемое из башни, интерпретируется тем языком, которым заключённый в костяных стенах на этот момент обладает, или набором средств, которыми располагает, из которых выбирает «подходящие». И невозможно предположить его инструментарий в будущем, - эта материя творится во времени и сама по себе. Художник в основном производит «как бог на душу положит». С другой стороны, он есть следствие некой школы, устоявшегося общественного взгляда на категорию прекрасного, а бывает, что и - продукт рынка; заказ над ним довлеет, идеология и вкус антрепренёра, мнения близких, коллег, влияния протестной группы, религиозного движения, отдельные стилевые направления, Большой стиль и мировые катаклизмы; политический ландшафт его тюрьмой может стать. Но существуют ли ЗАКОНЫ возникновения той или иной формы  жизни какого бы то ни было творца, закономерности ее рождений, перерождений, возрождений, заимствований? И не всё ли - воля случая, дара, судьбы? В истории русского искусства в эпохи «Повести временных лет», нашествий, смуты и блестящих побед и до исхода на глобальный рынок много чего было намешано, но было там  «и творчество, и чудотворство».