___Изведал по личному опыту, - во время продолжительной работы случается так, что при очередном подходе к заброшенным местам, воскресают вдруг те звуки, мелодии, тексты, и даже смыслы и чувства, что сопровождали и переживались в прошедшие дни бдений, - те исчезнувшие и будто насмерть забытые ощущения теперь вдруг высвобождаются из-под красочных слоев и фактурных нагромождений, куда были, казалось бы, навсегда упрятаны, являются и пронзительно о себе возвещают. Может быть, подобно тому как мы упаковываем в слоях наших трудов  вот-вот мелькнувшие фрагменты длящегося бытия, каждый истёкший час наших прошлых жизней находит себе убежище в каком-нибудь материальном предмете, вещи в себе, обрамлённой событиями, ничего общего не имеющими с настоящим, и вот, благодаря однообразию сего настоящего неизменного единства декораций, обстановки сейчас, так долго длящейся перед глазами, в силу заданности ежедневного маршрута и в силу нашей тоски, те далекие, ничтожные, давно отпетые нами истории вдруг возрастают в наших глазах. Может быть, мы пребываем в перманентном поиске давно утерянного, чуждого всему настоящему, предмета, дабы с его помощью опознать тот запредельный, когда-то растраченный, давно канувший час, вызвать его и освободить. И вдруг художник таким образом, постигая нечто в самом себе, обретает некий единственный в своём роде знак искусства. И этот случайный звук ли, давнишняя мелодия и её  напев, отзвук напрочь позабытого запаха, некие кадры почти несуществующего фильма, – в ночных улицах Парижа два парня и девушка  говорят о искусстве кино, или мальчишка в долгом-долгом финале бежит вдоль пустынных черно-белых пейзажей в никуда, — нечто, вызывающее вдруг щемящее и нежданное чувство, та самая вещь, отсылающая к «заветному» месту и времени, нечто смутное и неуловимое; а может, что ближе и верней, какой-либо из долгой, если повезёт, цепи предметов личной творческой истории, какой-то нелепый фрагмент картинки ли, текста вдруг возникает на повороте, развилке, в заурядной и бессмысленной точке пути, - является и пронзает в самое сердце.
___С годами может стать слаще вино, или вот - безупречна с балкона луна, острее - какие-то ощущения, но заковыриста по прежним диким местам для нынешних стоп дорога,  и прыжок головой вниз с пирамидального камня теперь - как подвиг, и  другие для отдохновений стали места предпочтительней; но вот оглядываешь со скалы расстилающееся впереди по направлению к Ялте, когда-то усеянное молодыми народами, каменное столпотворение вод - и никого, будто всё человечество заодно постарело, и лишь шум волн да шорох листвы не поменяли напева…  И пусть острее кажется угол обратной дороги, по-прежнему заряжает  этот таврический рефлекс «кормящей матери», сей фантастический филиал академии, эта благословенная малая и милая Родина про запас, где затерялись во времени счастливая молодость, друзья и свадебные путешествия. Но ровно также, как легкая в косых восходящих лучах прогулка по направлению к морю средь нежных объятий пятнистых теней и ароматов ниспадающего парка наполняет благодарностью и отсылает к северному классицистическому истоку,  так и хмурый променад, когда-то традиционный, по сумеречным линиям Васильевского острова с обязательным заходом в пирожковую с её стойким и неизбежным вкусом соответствующего пирожка с мясом ли, грибами, растворяющегося в мясном же бульоне или жидком кофе, обильно и заранее оснащённым сахаром и молоком, так вот, эта волокнистая,  мясная мякоть на языке, её животный, душистый вкус подобным же образом заключает в себе все те линии, что увлекали к просторным набережным,  весь этот материальный мир, ими расчерченный, и главное - громаду академии, дом, надвигающийся навстречу, заключающий в свои строгие объятия собственный сад с колонной по центру, от Казанского собора когда-то доставленную, решетками и портиком «Парфенона» скульптурных мастерских обрамленного, и, конечно же, - все те утра предлекционных циркуляций, утра уроков рисунка с горящими под софитами  фигурами натурщиков, и всё то тепло  и весь за окнами снег. Когда-то ежедневную дорогу по 3-ей линии в ряд сопровождали липы, теперь вместо них - боярышник.

___Вначале был вестибюль, - здесь  простаивали, встречались, околачивались, через который вступали и поступали, из которого во времена давние по оси совершался проезд во внутренний  двор, и от оси этой по сторонам - марши в семь ступеней по кругу, прорезанные пилонами Тосканского ордера, раскрепованными пилястрами, с колоннами по радиусам к центру, завершающиеся соответствующими антаблементами, из коих тяги зонтичного свода в перекрестии лелеющие утонченный  восьмигранный светильник, как приветствие всяк входящему, - последние круги позднего барокко, - и далее через две парадные лестницы со львами в контражуре  (с первых площадок самая выгодная точка для экзаменационного рисунка оставленного за спиной вестибюля, ибо дуга карнизов выстраивается во фронтальную плоскость) продолжается шествие  к воздушному пространству с пролётом в два этажа ионической  строгой классики, где Аполлон и прочие  музы по нишам с барельефами над, расчерченные балюстрадой, с балконом, выходящим на тот внутренний и самый, так возвещает реклама,  большой в мире – римский пантеон целиком может встать -  круглый двор, строгий и центральный с четырьмя порталами, над которыми исповедуемые направления обозначены: «Живопись», «Воспитание», «Скульптура», «Архитектура», двор, куда в ушедшие века прямиком въезжали экипажи, где во времена коммунистического ампира устраивался каток с пирожками, но и огороды где произрастали в блокаду, в новом тысячелетии – с московским размахом мощение камнем и булыжником, на коих покоится бронзовый блин с рассевшимся первым директором,  длинноруким графом Шуваловым, дородным и состоятельным; но тогда,  в забвении поздней советскости с её своеобразными закоулками свобод, о которых теперь не приходится и мечтать,  романтически занесённый кустарником и сорняком или по цоколь в снегу и микроскопическим бюстиком Ильи Ефимовича на пересечении бесчисленного множества осей, этот двор принимал запоздавших в зимней же, например, ночи студиозов, пробивавших свой путь по диаметру на боковой выход к Третьей линии, которые с задранными беспечными главами от белого в чёрный с россыпями звёзд купол неба, соревнуясь,  драли глотки, и долгое эхо скользило в повторах по строгому циркулю  раннеклассицистических стен; одним словом, великолепие этой процессии, что сочинил европейский и вальяжный, с просторным  размахом Жан-Батист-Мишель Валлен-Деламот (подельник его, российский Кокоринов, скромный воплотитель, кто сушил и умерял всячески пыл «варяга»,  как повествует легенда, не выдержав противуречий и многих интриг удавился в чердачных помещениях собственного творения, где  живописцы теперь вроде бы посвящаются, - или, как говорят документальные свидетельства, от тоски по Европе, которую так и не посетил, или от долгой водянки отошёл средь родни, что вернее), очарование этого упоительного маршрута благодатно перетекает в проем дверной, где на караул козлоногие фавны, под парящий плафон, изображающий «Торжество на Олимпе по случаю водворения изящных искусств в России», великолепной  ротонды, спроектированной уже в эпоху высокого классицизма выпускником академии и трижды академиком Константином Тоном, и изливаясь  далее через проём оконный в четырехколонном портике главного фасаде с традиционной парой – Геркулесом и Флорой, на гранитную, Тоном же сочиненную, горделивую набережную, где сфинксы из Фив, светильники, грифоны, ступени и блистательный вид на закатный по ту сторону Невы фасад – Дворцовый, ниспадает; далее кружит сей энергетический поток, растекаясь по садам и линиям, вдоль непрерывного периметра фасадов, попутно сбиваясь со счета пилястр и проемов,  как бы уподобляясь вечным лесам круглогодичных штукатуров, - ранний классицизм обязан быть монохромным.

___Жизнь, так отчего-то иногда представлялось, удаляется подобно сну, исчезает вдруг  или рассеивается в забытьи, и лишь отдельные фрагменты нелепых картинок, всполохи неясных движений, бессмысленных и размытых, затертых, будто обреченных на вечное возвращение в виде круга строго определённых тем, повторяющихся настойчиво из года в год, которые погружают в свои со сбитой резкостью сюжеты, смешиваются в ночной разлив  диалогом воспоминаний или бессвязной болтовней того или иного сна: то это  блуждание по мастерским - у всех на исходе работа, до защиты диплома дни, а у него пустота – ни приема, ни даже идеи… но он же способный вплоть до - талантлив, приметит что-либо более-менее пригодное,  помощников нагоним  и воплотим в три дня… а не надорвёт ли объём возможной работы,  успеет ли? - подступающее беспокойство и прохлада страха у горла; или - на преддипломной практике мастерская расформирована и необходимо проходить все курсы заново, но разрешено со второго… соображение – а можно будет обойтись без «диалектического материализма» и «научного коммунизма», ведь, кажется, пройдено и  аттестовано; а то и – вторично призывают в армию, и невозможно доказать, что исполнил свой долг шесть лет тому и теперь после защиты  - дипломированный архитектор-художник,  и что одна отныне таинственная страсть – мечта творческой свободы и своей истории; и картины опять возвращали внутрь себя и опять начинали вырисовываться воспоминания о давно минувших чувствах и воплощениях, и продолжали длиться  сводчатые на подпружных арках в недосягаемой высоте, убегающие в почти непереносимую даль перспективы, декорированные нишами и прорезанные нежданными по местоположению и разнообразными по конструкции лестницами, коридоры Alma mater:  на винтовую - восхождение ежеутреннее на факультет, по чугунной и ажурной – в  благоухающий буфет,  по любой из служебных, сопровождающих горизонтальную ось перепутий, могли, например,  совершаться вечерние вылазки  в графические сводчатые в арках  дебри, кои пребывали всегда в полумраке, с антресолями и загадочным инструментарием да литографским камнем по углам; по коридору же сводчатому, не доходя до библиотеки научно-исследовательской и старейшей,  проникали на священнодействие под коробовый свод актового зала, -  в дореволюционном прошлом и теперь, в постсоветскую эпоху, когда многое возвращается на круги своя, - в царствие домовой церкви, обращённой окнами через портик на академический сад, архитектура интерьера которой - очередной жест маэстро Тона; здесь один усаживался за рояль на сцене справа, другой - под бюст вождя мирового пролетариата, возвышающегося на двухметровом постаменте как раз по оси апсиды,  «Сошествие святого духа на апостолов» в  своей конхе являющей, и далее вперед,  под свод пурпурных кресел по ходу импровизаций в поиске темы центрального квартета, где с Верди соседствовал Эндрю Ллойд Уэбер,  в ткань грядущей пьесы, оперы, эсхатологической драмы в набросках музыкальной темы и строк из-под бюста пролетарского вождя источалось: «Упала полночь вековечный чёлн готовит мрачная возница  как свирепо она свербит в потусторонний  мрак и тот кто был при жизни вознесён теперь дрожит они беспочвенны печален их удел на горизонте бешено зардел последний в этом мире желтый луч…», -  и эти строфы, исполненные псевдоромантикой, и аккорды с уменьшенными ступенями парили над карнизом к скульптурным изваяниям евангелистов под плафон «Слава Всевышнего», дробились монументальным кессоном в растительную розетку, множились и окропляли, - в общем, со временем открывали здесь, в этом фантасмагорическом пространстве  череду театральных событий, с занавесом, кулисами,  сценой, героями, где «самодеятельность» цвела небрежными и безрассудными цветами, где пафос сопутствовал балагану, когда всё становилось возможным, в том самом пространстве, где  мерцали миры, под сводами которого и в настоящую пору в некоем аромате уже нездешних зорь, витающем по ступеням и плитам, нет-нет да и затрепещет вся грусть сожалений, потерь и ушедшей юности, -  где, Слава Богу, теперь, как встарь,  «курятся алтари, дымят паникадила»…  
___Да, эти священные стены гулкой громады Академии художеств, но и дом за широкой рекой на Большой Морской,  Дом Архитектора, где по анфиладам - резного дуба, каминного ли свойства, бронзовый то был зал или мраморный - в предновогоднюю пору собиралась  для возлияний соответствующая публика, и девушки кружились где под сенью, исполненной эклектического избытка, сего особняка Половцева в цвету, и ресторан Союза композиторов через дорогу, и коммунальная в активной фазе центробежных событий квартира на 4-ой Линии с добрыми хозяйками, обширной террасой, тараканами, собраниями за овальным столом, сочинениями, спорами,  танцами и плясками, елкой в четырехметровый потолок и шашлыком в летний вечер с росписью стены на обширную террасу, - все эти и прочие подобные пространства дворцов, храмов, просто убежищ, оснащённых табачным дымом и перезвоном стаканов, будто  отделяющих и охраняющих от обступающей и давящей монотонной вязи официального и фальшивого  советского распорядка, дряхло презентабельного и на глазах скудеющего, наполнялись их представлениями и фантазиями о, казалось бы, напрочь забытом и навсегда закатном Серебряном веке, том хрупком цветении русского модерна, французского импрессионизма и проч., той прекрасной, свободной  и изысканной эпохи до войн и катастроф, где: «Русские сезоны» в Париже, сводившие с ума парижан, «Парад» Сати, Кокто и Пикассо, прогрессивные общественные настроения и  буржуазная эстетика эмансипированного салона, подвал «Бродячей собаки» и «Привал комедиантов», Гиппиус в брюках и в коже Зинаида Райх, и ещё нечто вроде Паллада (Палладия) Олимповна, урождённая Старынкевич, в замужествах Богданова, Дерюжинская, Кобецкая и Гросс, вывеска Бубнового валета и «вихревой динамизм кубофутуризма», «обэриуты», имажинисты, акмеисты, новый Адам, иже с ним «адамисты» и «немного лесные звери»…
___Пьеро, Арлекин и Серебряный голубь, вариации «коломбинной Психеи» от  заснеженных каналов и подворотен, рапсоды из античных веков, повествующие о смысле и в тогах, впорхнули и воззвали однажды под купол ротонды – Центрального зала парадной анфилады Академии художеств - на торжестве в восьмидесятилетнюю честь Народного архитектора, учившего многих и многих, Игоря Ивановича Фомина; и образ его отца - Ивана Фомина, - во время оно на страницах «Мира искусств» защищавшего Александровский ампир, адепта неоклассицизма, основателя «пролетарской классики», предвосхитителя ампира советского и победного, - являлся торжественно с дитя на руках и на устах с революционной просодией Сергея Есенина: «Я русский зодчий Иван Фомин. / В год четвёртый от начала века / Мне был судьбою дарован сын - / Взгляните на этого человека»…
___Иван Фомин именно тогда, в те времена трепещущего и декадентствующего Серебряного века, разочаровавшийся в декоративизме и многословии изломанных лабиринтов «Московского модерна» и европейского Art Nouveau, пребывая на развилке в поиске «непреложного языка» архитектуры, взывает к поэзии прошлого, к ушедшей красоте благородных, истинно аристократических форм, к великим эпохам больших стилей, к идеям сильных архитектурных масс, где царит конструктивная логика и ясная тектоническая структура, - говорит о «странных» новейших течениях как стиле измельчавшей породы людей, стиле, которому не хватает внутренней силы, о наступающем суетном времени, когда каждый хлопочет, чтобы прежде всего быть индивидуальным, обязательно выдумать «своё», когда в качестве результата этой энергетической гонки в ежечасном обязательном изобретении чего-то «необыкновенного» – лишь бесформенная индивидуальность, и ничего уже не оставляет надежды выразиться в новом. В последние годы мирной и «неделимой» Российской империи проектирует грандиозную ансамблевую композицию в палладианском стиле: «Новый Петербург», - своим приёмом полукруглой площади с радиальными магистралями, общим образом, восходящим к высокой традиции, как-то негаданно выстреливающую вдруг, минуя все модернистические принципы и соответствующие «тотальности», прямиком в постмодернизм «включающей» архитектуры, в «сумасшедшие» объятия жилых комплексом Рикардо Бофилла, - и уже на закат уходящей эпохи успевает возвести жемчужину русского неоклассицизма, последний дворец русской архитектуры - дом князя Абамелек-Лазарева, ясный и величественный фасад которого с пилястрами коринфского ордера через три этажа и массивным антаблементом с глухим парапетом над, выразительными горельефами медальонов между, горделиво встал в общий строй набережной Мойки как стилистический акцент в преддверии Дворцовой площади, перекликаясь с Зимним и Мраморным дворцами, то есть завершая грандиозное приневское основание от Растрелли-Ринальди, через линию Миллионной как бы завершает некое торжественное трезвучие - дворцовую сюиту, классицистическую пьесу меж водных токов, лугов, садов и Адмиралтейства, - сюда, к этим узким брегам, к его гранитному цоколю группа бывших «академических драматургов», бывало, захаживала на поклонение, - да и расположен дом этот на одном из основных маршрутов, потому продолжаются встречи…
___Конечно же, это был интересный опыт - пусть и в весьма условно-театральном приёме, но зато в день личного рождения (!) - побывать в образе ведущего мастера петербургской неоклассической школы; ну а под куполом тем временем возносились славословия драпированных посланцев, перемежаемые саркастическими куплетами а-ля кабаре «Бродячая собака» от манифестирующий и декадентски разряженной массовки, и далее всё это благодарение благополучно возносилось общим гимном на хоры, откуда подключались к действию этому маски, джокер и домино, и изливалось в финале на головы публики дождём приуроченных к этой дате листовок, после чего вся труппа во след удалившегося маэстро шествовала за двери в Тициановский зал, к общему фото на фоне. Уже к полуночи смутным образом нетвёрдые стопы занесены были неведомой силой под лампу на просторную кухню во мраке по углам и спором застольным на тему какого уже по счёту «потерянного поколения», очередного «героя нашего времени» и в который раз «лишнего человека», - мол де, куда податься таланту и что делать(!) в эпоху всеобщего застоя и коммунистического разложения: кино резануло в эти дни по экранам - «Полеты во сне и наяву»; - и совершенно невозможно было тогда предположить, что менее чем через пол года сколько ещё суждено будет переговорить всякого, а также чая испить и прочих напитков да под гитару или за картами в перерывах рабочих на этой самой кухне, этого Египетского дома… 
___Несколько дней спустя главные герои прошедшего представления были приглашены юбиляром на ответный ужин в свои личные апартаменты – пространства, обставленные мебелью почти античного свойства, сохранённую через бури, из тех сказочных имперских эпох искромётной борьбы стилей строительного «нетипового» бума, тех грандиозных времён русских раздолий, среди которых гениальный итальянец сменял гениального француза и барокко уступал место классицизму, - и усажены были за стол у огромного камина, где напитки разливались и смены блюд не медлили, а когда - уже на исходе - на реплику, что вино не стоит мешать с крепким, в оправдание было замечено, что она, водка вроде бы - закончилась, в ответ прозвучало громоподобное: «Этого не может быть!» - стало ясно, что жизнь прекрасна и нет ничего невозможного, -  и снег в завершении по улицам «морозной пылью» в ореолах фонарей, и «Снеговой трубач» от Александра Блока провожал их, и «Снежная маска» из-за угла, и «снежная мгла» под мостом, и «снежные брызги», и «миллионы бездн… в купол всё тот же – звёздный»... где-то в районе Конюшенной к профессору Штримеру нежданно забрели, по его любезному приглашению, - представители «академического Главлита», конечно же, всё это мероприятие сопровождали, - и взору их предстали гигантские хрустальные ёмкости подводных царств, где среди башен, стен по анфиладам аркад проплывали, переливаясь в золоте таинственных подсветок, мерцающие и вспыхивающие в мистических лучах чешуйчатые существа в изысканных оперениях и плавниках, водяные жители заморских сортов разнообразных форм и размеров, словно некие чудотворные обитатели затонувших и преломляемых стёклами Китеж-града и Атлантиды, - таковы были профессорские досужие увлечения, - и здесь вспомнилось, ходила по факультету молва, будто преподаватель наш по градостроительству лелеет мечту «подводного города», - что ж, вдруг и правда, творческого человека должно отличать наличие абсурдной мечты… 
___Основное же событие этого прощального для них февральского вечера прошло за хлебосольным столом Игоря Ивановича Фомина и его милых дочерей, в каминном зале парадного этажа с окнами видом на Собор Воскресения Христова, в створ канала Грибоедова на Невский проспект и портал одного из крыльев Казанского собора, - и это был дом Адамини…

 

19

 

 

 

 

 

19