___Романтический символизм во многом был питательным бульоном движений, течений и стилей, противостоящих академической школе. Интерпретируя классический образец как тему болезненной красоты, великолепия смерти и бескровных миров, где не пафос величия, не торжество начисто высказанной фабулы, захватывающей и увлекающей за горизонты, но лишь холодные отсветы утраченной истины в плоском потустороннем пейзаже и немотствующие персонажи, укомплектованные в приблизительный сон; где переизбыток соседствует с пустотой, вычурность с примитивом и ничего толком не происходит, где всё – статуарность, многозначительный намёк или двусмысленный знак; мир, в котором прежде сюжета - вибрирующая конфигурация, постепенное угадывание и нетленная пелена, где мечта и грёза – творцы всех вещей; и сей суповой набор, во многих своих составляющих - и шокирующий и декаденствующий, определения «дегенеративного искусства», в общем-то, избежал. Группы, объединения и сообщества выдвигали концепции, теории, кредо, оплодотворяя культурный ландшафт; формулировали, обозначали, выпускали журналы, совокуплялись и распадались, ибо «новому времени» сочинялись пластические изгибы нового вкуса и новая тектоника: «Каждому времени своё искусство, каждому искусству своя свобода». Калитка в «беззаконное» творчество была приоткрыта. Струи возвышенного бытия, льющиеся из Эдема, суть символические изображения первоначальной истины. Произведение искусства – это отблеск рая, и мир существует лишь в форме представления. Двойное отражение Таити Поля Гогена, - бывшего биржевого брокера, потерявшего семью и дом, но обредшего линию и локальный цвет, - становится эталоном, иконой. «Кто мы? Куда мы идём?». Символ не демонстративен подобно аллегории, но суггестивен. Суггестивная магия линии, цвета, пятна. Художник работает по памяти, а не с натуры, не копирует, а разоблачает божественные покрова, вскрывает материальный мир. Воображение – королева способностей и повелитель страстей. Импрессионисты, прищурившись, силилась передать предстоящие въедливому взору гранулы и трепеты, шинковали пейзаж, пропускали объект через тёрку своих восприятий; в годину Франко-прусской войны построились стаями - на Альбион, адепты потустороннего - созидали «Богинь-покровительниц» в чёрном с голубем и воздушным шаром, «Надежду» в белоснежной тоге и обнажённую с оливковой ветвью и древом, «Игры во славу родины», странные, монументальные и патриотические, шли вослед Фридриха Ницше в санитарные части. 
___Пьер Пюви де Шаванн, - из старинной бургундской семьи, вполне обеспеченной (символисты сплошь люди материально состоятельные), - заскучав подробными стилизациями великих предшественников, после картин-оберегов удалился в блеклые пейзажи зеленоватых камней и трав, иногда золотистых, с горизонтом синего моря, к девам, небрежно и глуповато разбросанным, томным, анемичным, нарисованным старательной рукой подростка пониженных способностей. Эти пасторальные девушки и пастушки, фальшиво античные и псевдо идиллические, с примесью интенсива  локального Гогена десятилетием позже воплотятся в двухметровую и шизоидную «Радость жизни» хитроумного Матисса. Но в заключении - восклицательным знаком! - «Святая Женевьева, созерцающая Париж» - холодные и тёмные море с небом, утрамбованные в лабиринт городские стены и крыши вдали, белая геометрия проёма, ступеней и парапета переднего плана, строго очерченные фигура и луна, - идеальное исполнение и полная отрешённость, метафизическая и предвосхищающая.
___Гюстав Моро родился в семье архитектора, получил академическое художественное образование и дом с мастерской в престижном районе Парижа. «Прекрасная энергия и необходимое великолепие» - слоган, выдвинутый, последовательно осуществляемый, имевший надёжные основания. Страдавший мизантропией, считавший живопись импрессионистов бессмысленной и аморальной, творивший только в собственный фонд и музей, развешивал по стенам личных покоев годами завершаемые, кропотливые и многодельные мифологические и библейские восклицания. Выставленные будто на театральную сцену, или как фотосессионный арт-объект, странно сочленённые пары и фигуры отрешённого одиночества составляли этот томный парад: Галатея, Орфей, Юнона, возбуждаемая павлином, Саломея или Юдифь, музы, отчасти сопровождающие, сфинксы и единороги, как правило, охваченные декором и застывшие в двусмысленных позах, скованные этим декором, растворяемые им в торжественные тенета необъятных колонн фантастической архитектуры или врезаемые в драматический скальный пейзаж, выстраивались в мерцающие таинственные ряды. И как итог фантасмагорий затворничества, в завершение чудотворного шествия был воздвигнут многоступенчатый трон с восседающим кумиром по правую длань с обязательной жертвой белого тела в позе предсмертной, где по затейливым низам россыпи множества духов, демонов, прочих инфернальных призраков, возносящих этот диковато эклектический иконостас, глубоко эшелонированный растительной деталью пирамидоидальный склеп, облепивших и унавоживших сей недопереваренный апофеоз из сна главного парфюмера уездного города N. И ничего общего в этом неуклюжем тяжеловесном сундуке с лёгкими, элегантного рисунка акварелями, словно сотканными из драгоценных камней, когда-то. Музеем своего имени свои роскошные уединения и завершил художник-символист, посмертно.
___Одилон Редон, мнительный, вечно сомневающийся, воспитанный в поместьях, непринятый и недоучившийся. Участие добровольцем в войне с пруссаками придало творческой смелости, а смерть отца - полной финансовой независимости. Вёл дневник, в котором формулировал принципы. Прежде нашёл себя в «Чёрном», в кромешной темноте угля лунатических блужданий, в неких галлюциногенных мирах потерянной души, где в игре теней и очертаний вылуплялись «тайные укусы» и «бесконечные паузы»; заунывным порядком выстраивал изъятые на удачу образы, возникающие как некое оправдание случайных тональных перепадов и смещений, когда в процессе полного подчинения свободно движущемуся по поверхности листа материалу финал волевого усилия порождал непредсказуемый, но всегда превосходящий ожидание образ-символ. Такой знакомый, почти родной приём. Не репродуцирование реальности, не паразитирование на объекте, но истинные изобретения и правдоподобные иллюзии постулировались и воплощались. Но и «Улыбка паука», и «Болотный цветок» с головой потасканного Пьеро, и даже глаз на стебле, око воздушного шара, циклопа, одинокое око, око в окружении волосяной растительности и пространства, формулирующее, якобы, «точку зрения», как не комментируй, в какие воды невидимого Ахерона не усаживай, словно незатейливые открытия воспалённого аллергической сыпью, неусыпно и постыдно мастурбирующего тинейджера, сопровождали этот, пребывающий во мраке, первый сезон личных наитий. И как бы не восхищались притаившейся по тёмным углам нечестью литераторы-символисты, метод спонтанной импровизации, являющий все эти неопределённые, но вполне самодостаточные образы, неизбежно обрекал на провал попытки иллюстрировать любой, самый в какой бы то ни было степени новомодный и расплывчатый, но все же заданный литературный материал. И в этой странной игре по тёмным закоулкам помрачённого духа нет нет да вдруг впромельк случались пейзажики цветные и вполне ординарные. И за пятьдесят вдруг увидел небо в алмазах -  цвет вошёл в выпестованный притираниями образ, и цвет искупил огрехи характерного, «суггестивного», но по природе своей приблизительного рисунка; трепещущая цветами и бабочками поверхность, оболочка, мерцающая сапфирами, где дух творца витает, растворяясь и испаряясь во вне, явила цветоносная субстанция, и поплыли друиды и ангелы активных фонов и в цветистые небеса, женские образы в обрамлении цветов и цветущих туманов, растворяемые и исчезающие; и вазы в букетах на вытяжку приходили на смену, и переливы смещаемых далей; отличные натурные портреты; подводный мир сверкающего дна, парящих сфер, змей, раковин и каракатиц; и одинокий парус среди волнений в чередующихся стихиях переплывал из картины в картину; и Пандора первая и полупрозрачная, прильнувшая к роковой шкатулке, и святой Себастьян, в стремительном очерке обмякший у древа, вослед как пролог к росписям плафона парижской Гранд-опера; сама живопись и множественность её техник повлекли к другим горизонтам, где всякое велеречие поглощалось тишиной и искусством.  
___Из хаоса переплетений, сменяющихся пятен, из этой бесконечной сети, пробивающей плоскую ткань в неведомую глубь субстанциональных скорлуп и чешуй, каждый вылупляется в свою собственную реальность, определяет форму в соответствии со всем набором всяких данностей и дарований, по протекции случая и судьбы, и его остановки окончательны и предопределены, и наброски, эскизы, рабочие тупики и неудачи, груды незавершённого - всего лишь вехи, условный маршрут, ценимый так или иначе, и даже возводимый следующей эпохой в принцип, метод, символ, он, тем не менее, не более, чем некое примерное направление - или в густой туман, или чарующими кривыми закатных и укомплектованных великолепий, отработанных предшественниками. Истинные символисты сплошь люди материально состоятельные, сплошь крепких дарований, литературны, в области творческого кредо – креативны, и останавливались они там, где положено – в зоне повышенной сейсмической активности возможных смысловых интерпретаций. Отщепенцы по духу, напрямую одарённые чистой художественностью собственного языка, шарахались текстовой эквилибристики, состояли, но отстраняясь, питались на других родниках.
___Жан Эдуард Вюйар, тихий и скромный, из маленького городка в швейцарском пограничье, воспитывался среди женщин и до шестидесяти жил с мамой, добросовестной швеёй, портнихой, отчасти – модисткой, и до конца годин её; среди тканей, материй и узорчатых платьев, драпировок, тряпок и тряпочек протекала, упакованная в мануфактуру, жизнь, что своим иероглифом обозначила стезю интимного декоратора. В лицее, где учился, сложилось объединение «пророков», наби назвавшихся молодых искателей новой музыки, литературы, театра, философии, смыслов. И Гоген был их бог. По характеру и темпераменту всяких воззваний, ритуальных формул, теософий и тайнописи сторонился, во время пророческих сборищ и споров помалкивал, в блокнотик наброски чирикал. Натурные стремительные зарисовки воплощал в тиши мастерской в тщательно продуманные тональные построения, загадочно замершие сценки, сотканные из сочетаний пятен и выхваченного светом декоративного рисунка, графического кружева, бегущего по форме и искажаемого ею, увлекаемого предметом, фигурой, составляющими интерьер или пейзаж. Упёртый вероотступник, исповедующий личные повести предстоящей реальности, имманентность импрессионизма, еретического и пресловутого, и игнорирующий отправления символических бдений, преспокойно дробил священные знаки на орнаментальные множества, на стебельки и цветочки в обыденном, сугубо посюстороннем полумраке комнаты или сквера, уютного и трепетного мирка с некими, почти неотделимыми от фона, притаившимися персонажами, вышивал чеканные формулы иллюзорного, поглощаемого узором, пространства. Всецело полагаясь на вспышки личных озарений, на видимую реальность, что пленяла взор и трепетала в руках, окружала, вторгалась и, воплощаясь, сменяла насыщенную текстуру стены на пархающие арабески ландшафта, он испытывал смертельный ужас перед теоретическими конструкциями, идеологией очередного направления, перед общими идеями, к которым не пришёл сам. В новом веке изысканную графику линии и декор вытесняет вибрирующая живописная среда и агрессивный цвет, экспрессия, деформирующая и балансирующая на границе с абстракцией. Закончил в жестокую предвоенную пору, спасаясь от победного марша наци, вдруг ненароком под зелёными листочками оранжереи солнечного садика, наивно реалистического, цветистого и старческого.
___Джеймс Энсор, пионер гротеска, прожил всю жизнь в приморском городке Остенде, при семейной лавке, - заведение с примичательной витриной, торговавшее игрушками, сувенирами, фарфором, маскарадным хламом вроде карнавальных масок и кукол, морскими раковинами и заморской всячиной – чудной отрадой детских путеводителей. Водная хмурая зыбь и чердачный балаганчик волшебных торговых отходов – истоки наипервейших впечатлений. Юношей - среди бунтарей группы «XX» и член общества «Дохлая Крыса». По Академии художеств воспоследовали вполне мастеровитые компиляции из реалистических пастозных портретов в сумеречных интерьерах - «тёмный период» вполне состоявшегося «передвижника», или почти традиционные пьяницы с интонацией едкого Домье, и стихийные сплетения фактур и цвета небесно-морских пустынь Тёрнера параллельно, его же вихревые фантасмагории, но с жанровыми, на грани исчезновения, вкраплениями а-ля Брейгель (однажды среди камней Крымской и уже вновь Российской Алупки на фотографии в подобном приёме изложения и сам автор сыграет роль Икара). Графические стилизации Рембрандта расходились листами и толпы единой массой оплывали величественную графику готического собора, что так знакомо и почти из-под пера - лет сто спустя... Политическая сатира анархиста-революционера в защиту бедных местных рыбарей и брюссельских рабочих не миновала острый рисунок его злободневных карикатур, - Бельгийское королевство, впрочем, ещё лет шестьдесят за малейшую провинность будет отнимать кисти рук аборигенам по своим колониальным угодьям да выставлять в зверинцах на обзор досточтимой публике чернокожих детишек... Поиск свежих тонов и звонких белил в состаленных из раковин, моллюсков, вееров, прочей антикварной утвари и колониальных примочек, как же без них, натюрмортах увлекал, погружая и унося в камерные мирки экзоических россыпей. И здесь же, вдруг, чересполосицу полупрозрачные, как будто выпорхнувшие из детских каракуль, мелькнули кривые абрисы тощих фигур в диковатом пейзаже, и скелетоны негаданно и местами заклацали костьми. И вот они, словно вывалились из давешнего чердака, два типа в масках: с серенькой бабочкой на белом колпаке, печальной улыбкой под нависшим носом и добрым, но окончательным взглядом из чёрных глазниц - инструментальная палка в кулаке, - тряпьём под накидкой заполнившая дверной проём образина, и супротив - в личине алкоголика, нечто вроде одноразовой ёмкости меж глаз, в шляпе и при бутылке с пальчиками и стаканчиком на глуповато фигурном столике, тупо вплотную придвинутом к этому проёму, – встреча обречённх на дверь. Так грянул Рубикон – скандализованная буффонада да снизошла! Мечтатель и скептик, помесь «насмешливого Христа и ностальгического сатаны» здесь, в гротеске абсолютно комического, неистового хохота вообще, обретает себя. И поехали по десятилетиям эти скелеты, оборки и маски, размалёванные под обширными опаловыми облаками; солдатики и конники, высыпавшие на битву золотых шпор, словно на страницу школьной тетради, (такие знакомые и даже детским приволжским фигурантам, утлым и вооружённым, с годами зреющим по разлинованным тем страницам и в последние дни подмигивающие из невских, уже чистой, плотной бумаги альбомов как верные маленькие друзья), это новейшее, пришедшее на смену всего, злобно смеющееся Энсорово окружение; его диковатое сообщество, вытесняющие и отцов родимых, и весь привычный мир целиком со всеми его потрохами; сысалы и черепушки, отныне зыркающие и по натюрмортам, вездесущие и нахальные, в подавляющем большинстве – бесполые; мертворождённые твари, выкрикивающие мстительные сочинения, оскорбления и гимны, издевающиеся над родиной, революцией и странствием духа, надрывно глумящиеся и пытающиеся согреться у буржуйки; облепившие, вожделея, бюст статной дамы-филолога, неосторожно отказавшейся от заказанного портрета; «странные» и дерущиеся за повешенного. И как стремительный  итог: «Въезд Христа в Брюссель»: Сам на ослике теряющийся в глубине, но в образе, носатые вокруг поклонники, впереди сбивчивые строи военных, и завершает этот полубезумный партер широким жестом, более чем на четыре метра, валом под нжний край граждане, - имитируя шествие, демонстрируют зрителю свою «изысканную неугомонность»; красные и белые всполохи масок, знамёна и хоругви, перетяжка «viva la sociale» над этим потоком и сцена побоку ядовито-зелёная с застывшими актерами, растеряно взирающими, «клован» в жовто-блакитных штанах, красном колпаке и задницей на, другой с чёрной пастью, и тысячи тысяч где-то там, на дальних планах, упраздняя горизонт, рассыпаются в бесконечность... И заструились из цветистого варева сих торжествований по двадцатому веку течения, направления, декреты и глашатаи, кубизм, экспрессионизм, сюрреализм, отчаянье Пьеро, девиантные отклонения и патафизики, - и этот наваристый бульон не разнюхали прогрессивные коллеги по «двадцатке», поставили на бюро вопрос об исключении, - как же так, Сын Господень - в бессмысленной толпе и даже не уродов, а просто – рож! Блюли «облико морале». А был бы Он против? И удалился дерзновенный ровесник Его на верхний этаж отчего дома, поближе к заветному чердаку и хладным небесам; сокрылся с подругой, которую Сиреною звал, на тридцать лет в потустроннюю область; и дождался славы, всех почестей и титула барона, - священное полотно отдавал только на выставки; своим персонажам не изменял; впрочем, чем далее, тем более отдаваясь клавишам фортепьяно, чем краскам и кисти. Так и жил долго-долго: товарищи бывшие сердито топали за порогом, символизм цвёл и увядал, трепетала реальность, громыхали мировые войны, коммунисты, пацифисты, фашисты – всё похер, лишь водичка плюскалась в камни да чайки крякали по утрам.
___Эдвард Мунк, параллельный норвежский отголосок, эхо Христиании, появился на свет еле в теле, - строгая религиозность, болезни, смерти, чахотка и шизофрения сопровождали с детских лет. Но и Королевская школа рисования, ценные наставники и влиятельные родственники, ранние публичные дебюты и стипендия открывали сияющие проёмы прямиком в Парижский салон. В районе двадцати – плотная, сдержанная с крепким рисунком реалистическая живопись вполне состоявшегося художника общего характера – пастозные камерные портреты в интерьере и портреты в рост по два метра, где по мокрому лихая заливка, будто акварелью, с активной графикой, которые в качестве заказных выстроятся долгой чередой. И ко времени подвернулся Париж, куда заявился смазливым щёголем со страждущим взором, дабы выдавливать струями и деформировать пластами всякие академические навыки, коими был укомплектован, где с утра пили, чтобы протрезветь, а потом пили, чтобы опьянеть, где яд трепетных солнечных мазочков и точечек заструился по наивным пейзажикам и символическая дева на брег возлегла а-ля Поль Гоген. По возвращении продолжились ломки. Острый накал легчайшей, почти этюдной «Больной девочки», которая десятилетие спустя, не смотря на окончательно свершившуюся стилевую метаморфозу, будет повторена в том же ключе высокой живописи, и таинственный в чёрном контражуре «Лунный свет» на смерь отца станут последним прощальным аккордом свежей творческой младости. «Фриз жизни» высечен, когда немногим за тридцать, - волнообразные формы поплыли в танцующих и прогуливающихся под испуганными фонарями или тифозным закатом, - не живопись, но покраска в один приём с полным подчинением настроению, конечно же, роковому и депрессивному. Отчаянье, стон и пепел. Фальшивый замес чувственной, взъяренной живописности и композиционной претензии на некую символичность являлись там-сям: вампиры, поцелуи, цветки боли, конечно же, меланхолия. Всё очень быстро и никаких сомнений. 2-3 тысячи картин - не хвост собачий, для каких-то раздумий или технологических ухищрений не слишком много можно было выделить времени. Время - картины. Движение и удар. И потянулось кровавое мочало лимонных небес над ламповидной маской с кругляшками, точками и закорючками, подхваченной по сторонам плетьми рук-ладоней-дланей, психиатрическая больница со скотобойней где-то неподалёку, вязкие кривые желеобразного пейзажа и поручни моста, увлекающие прогуливающихся кувшинных барышень и джентльменов с камнями под котелками прямиком в ад. И был размножаем композиционный приём этот, обозначение которого за вычетом природы, борьбы за мир, отдельных персонажей и отчаянья выкристаллизовалось в краткое - «Крик», всемирно знаменитый и во многих версиях. Пошарпанные и облезлые нью, драматические коллизии с замужними красавицами под револьверные выстрелы и последующий уход в дамские отказники, алкоголизм, попытки суицида и клиника подытожили становление. Чем большее сумасшествие красочной вязи и смертоноснее тема, тем интенсивнее нарастал спрос. И спонсоры тут как тут да целых несколько. Дом построил «псих» и обнёс высокой каменной стеной, дабы не видеть этот надвигающийся безумный, безумный, безумный, безумный экспрессионистический мир. Женщины убийцы и графическая, откуда не возьмись и вдруг, красавица Саломея, и женская маска медузы нависли над челом, отнимая последние силы Художника, которые так бы ещё пригодились для окончательного распада. В пору зрелости и расцвета - четырехметровое «Пробуждение»: жиденькие, лимонные и красной охры намётки фигур и зелёных насаждений, уж как вышло когда побыстрей. И мощная, монументальная «История», заказное панно, на котором, ежели удалить фигуры неубедительных старца с дидятей, то оставался бы вполне эстетский в стиле северного модерна каменистый пейзаж с раскидистым древом на четырнадцать метров, можно сказать, совершенное воплощение пристанища арийского духа. На закат в затянувшейся слишком развязке длились одно за другим автовоспроизведения в рост с гноящимся ощущением трудновыносимой модели в труднопереносимом пейзаже, старичок в синеньком костюмчике с оранжевой головой, вытянувшийся по стойке смирно между часами и кроватью, со значением; грубое, полагаясь на наитие и случай, обращение материала, с обязательным привкусом психопатологической дурноты. Живопись отчаянно глупела под ручку с параличом мазка. Пока гениальный, проживший сто эпох писатель Кнут Гамсун дискутировал с Адольфом Гитлером по вопросам норвежского политического руководства и пока нацисткие верховные круги решали, к нордическому ли относится данный художественный феномен, или к дегенеративному утильсырью, старче и отошед орлиным профилем конквистадора, ничего общего не имеющим с дробным ядрёным штришком захолустных авто персонажей напоследок.
___Но совсем неподалёку в краю Нибелунгов беспомощная, - за исключением редким вроде романтического Адольфа фон Менцеля, светского бытописателя люстр, мундиров и кринолинов (Менцелем просил называть себя Валентин Серов!) или Франца Винтерхальтера, модного портретиста всех знатных и прекрасных, автора портрета великолепной Варвары Мергасовой Римской-Корсаковой, вышедшей замуж в шестнадцать и через три месяца разродившейся, чей муж гусар, отличный танцор, весельчак, душа нараспашку, гроза московских барышень и герой Крымской войны, Венеры из Костромской губернии, эпатировавшей газовыми нарядами завсегдатаев Тюильри и явившейся однажды на бал в Министерстве Морского флота на колеснице с возницей в костюме крокодила и сама - дикаркой-фурией с фалдами, открывающими «самые совершенные ноги во всей Европе», опровергающие легкомысленное суждение русского поэта номер первый и русский перфоманс эпохи Александара II маркирующими заодно, - эта скаредная немецкая живопись старой доброй добисмарковской Германии, ещё не взбодрённой грядущими прусскими модернизациями, подводила свои итоги, свою проходила переоценку ценностей, поглядывая на Росские эскапады, меняя брыжжи, фижмы и тоги на Мюнхенский, а заодно и Берлинский сецессион.

___Арнольд Бёклин и Франц фон Штук - герои Золотого кольца, сумеречные вагнерианцы, поющие эрос и тонатос лыцари; здесь врата Предвечного, «Остров мёртвых», словно приоткрытая каменная книга, раздвинутые бёдра титаниды, стрелы тучной растительности меж коими сон и смертное уныние, и неустанные вариации этих камней и стрел, вдохновляющие и перевоплощаемые в музыку и стихи; «истинно тевтонский дух» и образы сломленного Люцифера, надсадный эротизм пышных навыпуск грудей, изогнутые выи, пустые бельма, злые зенки и тёмно-коричневые стихии, пафос сладострастия и хоррор инферно. Суровый, мощный рисунок и мягкий тональный цвет. Один заполучил на могилу дорическую колонну, другой – музей. Клубились замесами кровь и почва, гимны «Ригвед» и «Махабхараты» в будущий век. И все эти клубни и гимны отточили и обрамили две стихии: бушующая, фантасмагорическая, где академизм уживается с лубком с обязательной претензией на всемирность, и строгий лаконизм интелектуального эстетизма, аллюзия почти совершенного и недоступного, герметично пресуществующего, пребывающего в себе.

___Ульям Блейк и Обри Бёрдслей, прихрамывающие сыны Туманного Альбиона, два лика Януса романтического декаденства, врата открывающие и закрывающие: вывихнутый из демонической утробы готического романа полубезумный предтеча всяческих потоков грядущего романтизма и чахоточный девственник, столетие спустя все эти излияния, обратившиеся в брызги и миазмы порока, неверия и экстатических ломок, завершающий.
___Ульям Блейк, романтизированный отрок средних способностей,  дерзающий в пытках копий анатомической мощи Буонарроти или порхающего штриха Рафаэля, под спудом и в путах библейской аллюзии, насупившийся и априори оппозиционный, с первых мгновений жизни с карандашом, ветхозаветным гулом и активным родительским попечением, по мере мужания оказывается на обучении у гравёра, после которого - прямиком на шестилетние страсти столкновений с каноном прекрасного в стенах Королевской Академии художеств. И как результат творческого становления - Священные тексты и божественный рисунок отражаются в графоманские вирши и что-то вроде чистосердечного девичьего рисования, местами подкрашенного чистенькой акварелькой. Оказался точным воспроизведением фанатичного представителя бесславной когорты маньеристов, суть стиля которых – несоответствие творческих притязаний и собственной одарённости. И чем более случался этот индивидуальный разрыв, тем скорей являлись в гости чёрные призраки, инфернальные видения и сакральные тексты… И единомышленников подобрал подстать – сколь политически радикальных, столь по художественным способностям уверенно ниже среднего. Жёнушку взял сострадательную, по случаю и верным помощником, обучив грамоте, графике и приковав к печатному станку. Так и стояла у офортного колеса, проветривая оттиски и зачитывая пространные столбцы первого эмансипатора, стихийного фрондёра и метафизического деконструктора, неколебимая и бездетная. Стихотворные весенние ручейки зазвеневшие было песенками «Невинности» и «Опыта» про луга, пастушков, овечек и ребятишек, хороводы и наставления, постепенно претворялись в зловонные (а что делать!) сточные струи старух-вампирш  распинающих и пьющих крови взятых на воспитание дитять, жестокосердных королей, кровавых сатрапов и развратных жён, - и бугристый тыл дьявола расправил на всю ширь формата А4 мышиные перепонки с драконьим хвостом, и деревянного свойства крылатый старик Элохим вписанный в полукруг солнца с лучами под тучей сосредоточено растянулся над увитым змием Адамом: темы отчеканенные в иной формат металическим звуком Rolling Stones, отмеченные на гламурных стенах Ватикана с «Молодым папой», активно эксплуатируемые в индустрии детективного кино с продвинутым уклоном на замес патологической мистики. Вспыхнули и отразились! Домотканая итоговая мифология запестрела громадой героев, заслоилась именами-символами, набухла праформой грядущих бессчётно страничных фэнтези. Перемахнул через пару веков! Кто бывал студентом, должен был сечь: в курсе картинок Блейка – продвинут, в струе, Блейк – это рок . А современники считали почти идиотом, потому-то и полиция спускала с рук поругание властей, содомию и богохульство. А он писал и печатал, не покладая дланей. И самостийные теоретические постулаты чеканил, не отходя от станка. Чем жёстче контур и чище красный и синий, тем совершеннее искусство, основание коего - есть мужественность формы и чёткость, резкость абриса, а всё расплывчатое, списанное, сфумато, светотень, мерцание и грязно-коричневое – это мрак преисподней, болотистая женственность и цвет адских экскрементов. Слабый контур свидетельствует о плагиате! Фейерверк полётов, вихрей и символических всплесков в почти детском композиционном представлении рассеялись по листикам инфернальной смесью рая и ада, подкрашенными вздутиями божественного и дьявольского, борьбой мужского Спектра с текучестью Женской Эманации. И в отличии от предшествующих коллег-маньеристов – без шор и сомнений, радикален и всеяден, но с обязательным для этой беспокойной когорты – хромым вкусом. Всё в движении и символических пассах, кружится, разлетается фрагментами по небесам, рушится оземь, извивается и устремляется от ступеней в кишкообразные спирали оранжевых высей, отмеченные соплями голубых дев; полупрозрачные фигуры мужеского пола с признаками академического рисунка воспаряют над сельской кровлей почти что Витебска; ненавистной академической методой привитый намертво античный контрапост, фигура с опорой на одну ногу сквозит сквозь бури и извержения там-сям и где ни попадя; циркули и предметы неясного назначения вершат магические деяния в дланях многожильных созданий. Геката, орки и демоны. И Сатана здесь правит бал. И всё кучей, в навал. Издыхающий постмодерн падок на параноиков и юродствующих от искусства. Сочный навоз для питательного бульона инновационной постиндустрии. Уильям Блейк с карандашом пришёл в этот свет и почти не признанный с ним и отходил, купив на последний шиллинг для Дантовой Комедии. Перед отбытием беседовал с Микеланджело, ужинал с Семирамидой, блоху рисовал, только что посетившую призраком... Верная жена у изголовья и радостные гимны на мертвеющих губах.
___Обри Бёрдслей, через Викторианскую сказочную живопись, прерафаэлитов, прочих предтеч Диснейленда мимолётно и отточенным контуром очертил романический посыл кузнеца к тому времени уже основательно подзабытой сакраментальной демонологии. Вундеркинд, «музыкальный феномен» и постановщик школьных спектаклей, из мира книг и музыкальной гармонии через стихи, рисунки и карикатуры прогарцевал из детства в архитектурное бюро, где и закашлял кровью. Смерив отпущенный срок, сосредоточился на графике, плоской и чёрно-белой, контуре, изысканно и тщательно выверенном предварительным карандашным рисунком и завершаемым тушью, пером в идеальную линию с разрешением чёрных и белых полей. Поля гигантов не пересекал. Никаких Рафаэлей!  И совершенное отсутствие метафизического пафоса. Но ирония и сарказм декора, среди завораживающих сплетений коего затейливо струящаяся сеть - кокетливо подгнивающая флора поздних фаз культуры. Заструились чредой туалеты одутловатых матрон, венерические цветы, гномы, карлики, зародыши и назойливые содомиты, и без собственного пробуждения под балдахином не обходилось, и припухшие безбородые евнухи, сопровождающие льстивую придворную свиту старого режима, приседали, оттопыривая крупные низы. Дробящиеся и композиционно выстроенные в микрон сюжеты. Фаллический выброс персонажей античной комедии, эротический надсад библейского апокрифа и рыцарский лаконизм легенд короля Артура, - хрупкая героика, лёгкий бриз девиаций и прохладный эрос. Меломан и библиофил, в оригинале читающий греческих и латинских авторов. Носил в петлице увядшую розу и оформлял «Жёлтую книгу». Первый номер художественного журнала «Мир искусства»  вышел в год его смерти.
___Генрих Фюсли - предвестник сомнительных страстей и тихих безумий, верный продолжатель натужных дел маньеристов, хотя и утративший их техническую изощрённость, был вполне адекватно беспомощен в сочинительстве, отсюда острота сюжета и навязчивые попытки пластической изысканности: пластилиновые девы в инфернальном томлении иногда с уродцами поверх в «таинственном полумраке»; всё дурного рисунка - и скучные драпировки, и изломанные позы, и вялый эпатаж.

 

 

22

 

 

 

 

@ 0 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24

 

 

 

 

 

 

 

22