__Долгий девятнадцатый век итожили мировая война, подвал комедиантов, Русская революция и Западный фашизм, инсперировавший мировую войну вторую.
___Страждущий и буйствующий авангард с замесом эстетствующих поэтов завершали творческие томления дома с портиком в створе канала, обременённого шатрами ля-рус и стрелой пронзающего Невский проспект. Уже в новые времена, спустя многие годы, покуда завсегдатай тех подвальных театрализованных мест, от которых в итоге лишь шлейф Коломбины по мутной воде очередного наводнения, гонимая и всегда при официозе Поэтесса бубнила свою многозначительную поэму тысячи эпиграфов, унавоженную утомительными намеками и экивоками на некие обстоятельства, с течением времени чем более проясняемые, тем менее занимательные, другой серебряный осколок, художник-живописец оттачивал детали мемориалу той самой серебристой дали на рубеже веков, ретушировал и лакировал давно умерших богов, стилизованных идолов статуарного, в очередной раз вылизанного, условного маньеризма, представленного автопортретами молодых и беспечных друзей, кафешантанных артистов и академических художников, нагло вырядившихся в образы «Арлекина и Пьеро», паяцев и девиантных персон расстрелянного и растерянного, утопленного в застенках дома Адамини - Серебряного века. Здесь и пошёл ко дну футуристический киборг, и листики с бледнеющими таблицами про «цветность формы и новые деления тона» усугубляли серую рябь. «Заумные» слова сохранялись лишь в названиях государственных учреждений. И темна тайна наших одиночеств. Товарищ Добычина сориентировалась в направлении вполне и добротно реалистического Русского музея. Разлетелись по миру иные. В пустынных Песках, где Рождественские, переродившиеся в Советские, пересекаемые Дегтярной и Мытнинской, в домике на бывшей Большой Болотной, под самой кровлей которого круглый, испещрённый отметинами времени стол под оранжевым абажуром на оси скудной приземистой анфилады от входной двери с двумя крутыми ступенями от лестничной площадки через три закутка в единственное оконце, творческого узилища, перетекающего параллельно чердаку, в этом скворечнике на Песках, в том самом чердаке в последнюю эпоху зияющих высот стояла старая папка, отсыревшая громада, трудно подъёмная и размером, не позволяющим на месте вполне раскрыть её: какие-то в полумраке скользящего ракурса листы во многом наобум сложении, грязно-серых учебных, так показалось, унылых рисовальных потуг. Удел бдений и утех тем временем холодел, ветшал, бывал атакован группой рьяных грабителей по мелочи, просто искателями случайного хлама, задушевными мародёрами. В конце концов в положении всеобщего упадка и расселения был оставлен сей скромный приют уединённого творца. И вот, в совершенно распахнутом виде, в полной мере демонстрируя свету своё содержимое, покоилась заветная папка в очередную последнюю встречу, теперь в кабинете молодого улыбчивого и розовощёкого сотрудника ФСБ. И только здесь, под радаром спецслужб стало возможным разглядеть на каждом листике штамп Русского музея, и что чердак прошлый и незадачливый хранил не любительские штудии, а его сиятельство Авангард! Некий искатель кладов, чужого забытого добра и приключений пытался сей контент двинуть по соответствующему адресу. Там, в стенах бывшего Михайловского дворца по теории негативных экстраординарных смещений идеи Вечного возвращения ему теперь и место.
___От дома Адамини в Михайловский дворец – Мойку пересечь. В колыбель авангарда селились писатели и архитекторы – мемориальными досками обрамлён классический фасад; во время блокады сюда угодили две фугасные бомбы; гениальный Балабанов снял в здешних апартаментах финальную встречу бессмертных братьев; в «новорусских» квартирах этого дома претворял «евроремонт», возводя ложные окна по ту сторону антамблемента, протягивая строки затейливых над каминами антресолей, керамической плиткой унавоживая, Сергей Палыч, друг и товарищ настоящего (строки коего чередуются сейчас пред читателя очами) автора, обозревателя, мемуариста, ушедший навек хохляцко-еврейский помощник и попутчик по фамилии Ярёменко, вечно озабоченный, увлекающийся и мечтательно рассуждающий о количестве клиентов в случае модуляции на Ярёменкотт или, что имело бы кардинальные следствия, и заказчики рыдали б в приёмной, возьми он фамилии первой жены и матери и заяви себя как архитектор Фишбин-Орлеанский, однако мечтания которого и увлечения ипотечный кризис американских штатов развеял в дым, и пришлось которому сдаваться в «ведущие специалисты» ООО «Гидропроект», натягивать умное лицо на планёрках, на плотины фальшиво командироваться, всё более отягощаясь меланхолией. Печаль, печаль и печаль мира. Подвал же отрад многострадальный, предав святой топоним, после некоторых потуг возрождения, впрочем, с «ремейками» известных конных росписей сменил название на «Мясо и Вино», и теперь в этих угодьях молодой и улыбчивый повар сочиняет великолепные бифштексы и стейки; одним словом, дом этот жив, содержателен и поныне своею дугой с упершимися на балкон пилястрами сокращает и направляет наши пути во времени и пространстве
___Кузьма Сергеевич Петров-Водкин не мог миновать мадам Добычиной Художественное бюро, пройти мимо краеугольного дома. Ибо к тридцати трём, побывав у чёрта на рогах, – средь сыпучих песков Сахары, италийских руин и камней Парижа, будучи опаляем пеплом жерла Везувия, чёрная бездна коего извергшись, выдворила к небесам, - закаленный в промыслах над всеобщим и частным, реализовал, наконец, тот самый «засос в символ вещи», тщательно возделанный под два метра концепт в три условных тела жжёной сиены и розового на фоне волнистой вымороченной охристо-синеватой пустынности с прозванием «Сон». Урезал алгеброй гармонию! И... срезал французов. Уделал. Вот тебе, бабушка, и дополнительный цвет! Репин взъярился, эстеты зацокали языками, Бенуа и Бакст оставили распри – новоявленный юродивый объединил. Посыпались открытые письма. Так пришла Слава. И триумф этот, нагрянувший неминуемо, выстраданный, обеспечили с младости: охочий до всеобщих глобалей пытливый ум, волжские долы, Хвалынск с его пространством Евклида, не каким-нибудь, полукружие которого узрел, ненароком свалившись с крыши сарая на задах. И узрев, изумился. И изумление это пронёс по уплотнённой творческими борениями дороге красного кирпича, от мать-реки Волги среди ядовито-зелёных раздолий своих дотошных кистей. Хвалынская купчиха-меценат, чей вполне милый в духе передвижников портрет оставлен в предистории, и заезжий петербургский архитектор Роберт-Фридрих Мельцер, заслуженный представитель поздней петербургской эклектики Северного романтического модерна, обнаружили зреющий дар и снабдили субсидией. Выход к живописи не иначе как «просверливал» сквозь жестяные вывески типа «Стрижём-бреем», чрез неудачи с попытками иконописи. Коловратные движения луны, миллионы астрономических вёрст, земная масса, происхождение человечества и всеобщая сферичность не давали покоя. И вот, от Лебяжьей канавки мимо заветного Сада через Пантелеймоновский мост, который был когда-то Цепным, поверх Соляного Городка воспарил Стеклянный свод художественно-промышленного музея барона Штиглица. Немецкий педантизм, гипсовые боги и декоративно-прикладные специализации теснили и смущали пыл юного провинциала: в завитках Зевесовой бороды и в сплетениях какого-нибудь арабеска безысходно плутал, кроша грифель и роняя капли с рейсфедера. С шевелюрой Саваофа архитектор, директор и дух школы – Месмахер с олимпийского трона следил за процессом священнодействий. Бинокулярность восприятия и магическая иллюзорность сбивали с толку дерзающего проникнуть в суть всеобщего. После знакомств и ночных посиделок с «застойными» студентами-академистами с Васильевского острова у родника уже сугубо высоких и прогрессивных искусств Московского училища ваяния и зодчества – продолжил постигать… По окончании многих обучений и творческих туров маэстро Мельцер удостоил супер заказом на майоликовое панно для фасада строящегося по его проекту Ортопедического института доктора Вредена. Командировка в Лондон следовала с авторским надзором за изготовлением. Почти наивная лаконичная линия и сдержанная прохладная гамма: огромные с укором девичьи очи и маленький вьюноша на руках в обречённой печали и ангел рядом незримо. Работа, не поместившаяся в судьбе. Ибо своей руке, глазу и помыслам искал небывалую постройку. Есть «Сон рыцаря» Рафаэля Санти в сопровождении Добродетели, Наслаждения и великолепного рисунка, и вот, наконец-то, явилось граду и миру это по форме и цвету почти непотребное, есть теперь и вот этот просто «Сон» про рождение Художника Петрова-Водкина. И мадам Добычина скроила очередное открытие.
___Трепетная майолика девственных путей сопровождала в свой срок ранние пути автора, скриптора и лудильщика этих строк, из Института искусств в Институт медицины дорогою на дежурства, оттеняющие годы светлого и безмятежного студенчества ночи, на кожаный чёрный диван из эпохи Красной империи, к белому халату, к каталкам с пациентами, книгам и размышлениям в окно, а лет двадцать спустя тихо привечала по еженедельным прогулкам на мастер классы в галерею «Мансарда» на Большую Пушкарскую. Ежедневные же маршруты настоящей эпохи, её пути-переходы, мощённые гранитом тротуары Пестеля, Гагаринской, Гангутской, Соляного, конечно же, его сиятельство благословенный Сад – окружение и путанная геометрия стеклянного шатра Академии технического рисования барона А. Л. Штиглица, «Мухи» - суть.
___Невинность невозвратна. И живопись становилась предметом, предмет – массой, вещественностью. Выдворить вон всякую декоративность и оставить чистую приспособленную функцию, условия и законы. Локальные трёхцветия и дотошное моделирование. Вперёд назад к архаике в расщеплённом пространстве! И вдруг под руководством Щусева – вполне катакомбные фрески с Каином и Авелем как отступление, уступка проторенессанской традиции – «непорочный» колорит, плоский пещерный рисунок, пещерный и выразительный. Но искомая сермяжная, Большая и Всемирная форма очерчивала свои законы, и поехали далее кумачовые юбки, синие дали, изумрудные долы, горелой глины образа. Подкатила и революция, а с ней «простая и добрая социальность». По американским штатам, не куда-нибудь, повезли революционных художников на демонстрацию. Портрет Ахматовой в пору, словно ей снится, что она ткачиха, которая часто бывает ею во сне, и групповой кирпично-ублюдочный портрет рабочих – характерные работы периода социального обновления. Председатель союза художников, депутат Ленсовета, попутно работа на Ленинградском фарфоровом заводе, преподавание в Академии художеств и, как без них новатору, теоретические опусы. Наклонная перспектива, указывающая на наклон предмета или человека относительно земного ядра и земной оси в данной географической точке планеты, или изменения положения человека по отношению к предметам его окружающим, должна передать связь конкретного объекта изображения со зрителем во его неустанном движении и бесконечностью Вселенной… Безмерно сие очередное «вместилище словесного хлама»! Мадонны чередовались с текстильщицами, текстильщицы с комиссарами, комиссары с подсохшим Владимиром Ильичом. Натюрморты, звонкие, не без привкуса отчуждения, подробные толкователи предмета и его предназначения – зенит творческой зрелости. И «Пробуждающаяся» с гаснущим заревом лика как откровение, апогей и точка золотого сечения Большого пути. Отточенные, в миллиметр выстроенные композиции вооружённых, одетых в цвета хаки в полях и стылых, тревожно прилипших к окну ли, к идолу самовара или осторожно расположившихся в чужом и чуждом дому «Святых советских семейств» подводили итоги. Кипящий котёл русской снеди. В гигантском «Новоселье» слиплись как пришлось кургузые персонажи новой жизни, социалистическая семейная корпорация под тусклым златом чужеродных рам в тяжёлом малиновом зале, с аккуратным половичком по паркету и мутно-ультрамариновой «белой» ночью с шприцем Петропавловского собора в бесконечных окнах; угол буржуйки чертит клеймо Гражданской войны. И напоследок «Семья командира» с гипертрофированной воронкообразной гимнастеркой и вполне буржуазном халатике командирши с позами распростёртых к дитятке в кроватке и не способных сдвинуться ни на миллиметр на прописанной по мере сил прохладной плоскости: будильник на комоде, в коридоре за дверьми телефон, аккуратные прутья спальных мест поблёскивают металлом; три треугольных шеврона на рукаве как символ утра Вселенной…
___Бывает, строит Художник Город, а получается «Котлован».
___До Кузьмы Петрова-Водкина был некий Козьма Прутков, который помимо всего прочего изрёк: «Нельзя объять необъятное».

___Пока по бескрайним Российским просторам русские люди, кто в пыльных шлемах - кто в кокардах, рубились насмерть и продразвёрстка сменялась НЭПом, Мастер титанического героя и Большой темы дряхлеющим затворником Куоккалы завершал Художественно-романтическую эпоху Российской империи, итожил распри славянофилов и западников, критических реалистов и эстетических снобов, либералов и консерваторов; сбылись чаяния о свободе народной; страна покатилась кувырком; Пенаты очутились за границей, граница закрылась, всё устремилось к упадку, включая беседку «Осириса»; дачи заколочены, стёкла выбиты, дорожки заросли, пруд засыпан под огород. Стеклянная шатровая ротонда  – кабинет мемуарных отдохновений, леденея, отбывала водами Стикса, и сам Художник остывал: «Теперь это пустыня».
___Илья Ефимович Репин. В автопортрете, знаменующим наступившую голь, на заиндевевшем фоне в зимней спортивной шапчонке немножечко ошарашенный росейский прощальный Рембрандт пытается отведать себя. Когда клеёнка вместо холста и члены старчески неумолимо слабеют, мысль слишком часто плутает уже написанным. Галерея портретов и её исторические избранники таяли в тумане былых кавалькад, когда кисть выплясывала по мановению, велению, волшебству. Однажды узнав, что добрый и гениальный товарищ, писавший разухабистые ноты куда-то через сотню лет, знаки, которые и соратники по «кучке могучей» не очень-то разбирали, этот народный и непостижимый Мусоргский, «Мусорянин» угодил в больницу и плох, помчался в Петербург, - с колена в пару сеансов пропел взъерошенный и воспалённый лик, где вполне этюдные на несколько вздохов масляные удары и скольжения сверкнули прощальной вспышкой утопающего с похмельными внимательными очами, - с похмелья и с поволокой уставились они куда-то в собственные немыслимые дали в ореоле спутавшихся прядей-мазков, в трепете и на фоне безысходно плотно побелённой известковой больничной стены. Третьяков оставил за собой, не глядя; Крамской, усевшись вплотную, замер, превозмогая постичь явленное. А через двадцать лет громыхнуло грандиозное «Торжественное заседание Государственного совета»: веерное портретное включение шитых золотом законодательных мундиров на красном «бархате покинутых сомнений», к главе собрания направленное, разделяющему пространство на три к двум; спинки кресел, закручивающиеся спиралью, и строгий ритм коринфских колонн по плавной дуге, расчерчивающих масштабы события;  фотоаппарат, подарок вступающей в права хозяйки «Пенат», заботливой и прогрессивной «чудачки» Нордман; циркули, угольники и тщательный, много раз правленный рисунок общей композиции; стремительные и лаконичные в три цвета этюдные вариации портретов по месту; два помощника; письмо в три кисти и совсем отказавшая к завершению правая рука маэстро; дар, энергия и опыт выдали свой результат – идеально скомпонованный, мастерски и стремительно исполненный, многофигурный парадный портрет, оставивший далеко позади возможные подобия этого жанра, как завершённое совершенство и пик окончательно сформировавшейся традиции Русского реализма. И сопутствовали трудам неустанные идеологические баталии: попеременные выходы и переходы от «передвижников», в искусстве которых ничего, кроме вялой литературы, - ибо безымянный фрагмент античного торса куда значительней этого отчаянно продолжительного ряда художественных посредственностей по искоренению социального зла, - от этой дидактической литературности уныривал в «искусство для искусства», к молодому и фантастическому Дягилеву, который на выставке модернизма в стенах Штиглица помещает его на один щит с Дега, и возвращение в Стасово лоно с ударом дверью на язвительное предложение молодых эстетствующих снобов подчистить музей Александра III следовали чередой как громоподобное эхо всех общественных катаклизмов. У французских импрессионистов всё подчинено техническому приёму разъятого цвета и пространства, они рабы своего догмата, порхающие в тупике. В символизме всегда много условного, теоретического, головного – все признаки старчества. От наивного, почти лубочного, но чистосердечного Джотто через вершины Возрождения и Классицизма искусство катится к преднамеренному беспомощному и уродливому наиву, «приколу» по нетрудоспособности. Академических поборников историзма определял в «постбрюловские пленники красоты». Из этой строгой когорты - один из первых академических товарищей, под влиянием которого отчасти и был, а позже - недосягаемый соперник и принципиальный антагонист
___Генрих Семирадский, интеллектуальный, замкнутый и высокомерный. Первые годы учёбы нищенствовал, из гордости. Брался за любые поделки. Убеждённый и сугубо внутренний оппозиционер академической «фабрики» - в письмах профессуру именовал «дураками». Стремительно овладев виртуозной техникой и чувством композиции, долго искал тему: от малороссийских умилений до игривых будуаров Буше. Претерпевал приступы кризиса, сомнений и завоёвывал первые золотые медали, всегда оставляя бывшего дружка Репина под номером 2. Стипендиатом посетил Вечный город, где открыл светлый колорит с глубокой прозрачной тенью и, наконец, свою тему Большого стиля. В мифологическом сюжете, где словно бы приступил к завершению космической категории прекрасного, и в противопоставлении двух стихий, столь же одинаково идеальных и безупречных в благородстве изящных форм, – антической разлагающейся и христианской героической, вознёсся в блистающий и обретённый надмирный зенит. А там, в том безвоздушном пространстве чистого духа всякий герой – вкушает ли он нектар наслаждений, страждет ли - одинаково идеально прекрасен, как и пейзаж, - полуденный или полуночный, аполоннический или дионисийский. В этой идеально сбалансированной, точно выстроенной, с обязательно исторически достоверной атрибутикой и четырежды идеально техничной живописью, с её темами не от мира сего отразились и идеалистический жест прерафаэлитов, и хрустально-исторический пафос эпохи грюндерства, и высокий стиль Венской академии изобразительных искусств, весь неоклассицизм со всеми его трюками и ухищрениями утончённой прелюдии сецессиона. Холодные недосягаемые вершины Fin de siècle. Чем выше к небесам, тем прохладнее, как заметил поэт. Отечественная демократическая интеллигенция стенала, лидер передвижничества Крамской интриговал. Семирадский отвечал льдом отчуждения, выстроив в Риме виллу со множеством гостиных, просторной мастерской со специальными устройствами для поднятия гигантских холстов и садом райских насаждений, в единственные сотоварищи назначив Котабринского, с его живописью оргий сомнительного рисунка, нег и призрачных миров, где глянцевые орхидеи, томные колоннады с фонтанами и девами средь пальмовых листьев, лебедей и голубей на закатной морской ряби. Братья Сведомские вдобавок неподалёку живописали отцов и ангелов, неизбывные оргии как отдохновение, Гелиогабал обязательный и жаркие позы в цветах. Свои же полотна размерами по нарастающей регулярно на просмотр отсылал в родную Академию, и народ столичный толпой валил поглазеть на это неземное, небывалое чудо светоносных гигантских иллюстраций, - и словно бы впускал в свои преддверия, приоткрывая головокружительный чертог будущего, кинематограф. «Танец среди мечей» в том самом далёком «детском альбоме» был обнаруен в своё время и досконально исследован: демонстрирующая абсолютное  совершенство форм, танцовщица с воздетыми руками, три аккомпанирующие грации, в венках и белых тогах вальяжные немногие зрители, в изысканных позах расположившиеся под сенью беседки, увитой виноградной лозой, и лёгкие строения, уходящие в тень, и по другую сторону полный эротизма силуэт «бесстыдницы», «древа любви» как кулисы в пронзённый лазурью средиземноморский пейзаж. Просто, ясно и безупречно. Но в дальнейшем всё менее убедительно выступали участники череды однотипных действ и неизменно великолепных пейзажей: уже порядком поднадоевшая Неронова свита, этот разношерстный условно исторический сброд пред «Светочи христианства», всё более небрежно собираемый, облепивший лестницу на удачу, словно предвосхищает надвигающуюся катастрофу, – груда жухлого имперского мусора через крест ссыпается на поджигаемые коконы казнимых. На пике всеевропейский  популярности является изумлённому миру прощальным выдохом изобилия «Фрина на празднике Посейдона в Элевзине»; полотно с панорамой за семь метров, надвое делимое разоблачаемой и несколько тяжеловесной фигурой этой надменной гетеры, «белокожей», бросающей вызов самой Афродите и вот-вот готовящейся спуститься по расстилаемой дорожке к тем самым заветным набегающим средиземноморским тёмно-синим волнам, прекрасной, потому и замершей самозабвенно «на фоне эллинийского пейзажа, сосут где медуницы померанцы», в классической позе Праксителя жеманно демонстрируя свои красоты; где служанки в полудрёме под драпировками и с золотом волос и у сандалий, и цветистые статисты в позах, изображающие классических греков, расставлены от группы слева у звенящих небес и вод через толпу справа, уносящуюся по лестнице, всё более измельчаясь почти наивными фигурками торопливо и небрежно к отёкшей, но со знанием раскрашенной, дорической колоннаде, где нелепый Нептун контражуром торчит из праздничного табурета, к уже окончательно беспомощной золочёной верховной парочке, у жертвенника восседающей; по рисунку и живописи, как всегда, безупречные древо по центру и каменные плиты внизу; и главное пятно всей этой роскоши - в розовой тоге выдающийся зад некой сотрудницы с оголённым плечом и греческим профилем, голубиные крылышки мальчугану прилаживающей. Шикарное панно для вокзала где-нибудь в Армавире. Выставлялось в зале Рафаэля Академии художеств с подсветкой электрическими лампочками Яблочкова, Александр III приобрёл и объявил о создании в Петербурге музея русского искусства. Прогрессивная, патриотически настроенная общественность ахнула, Стасов ухватился за бороду, Репин пустил слух, что триггером сего знамения послужила его строго историческая, толстовская и актуальная - «Николай Мирликийский избавляет от смерти трёх невинно осуждённых», где и напряжение страстей, и горящие огнём взоры, и кандалы, и характеры, и даже некто преклоняющий колена с воздетыми в цепях перстами и ликом Ивана Грозного, по убийству сына своего словно бы наказание несущий. Впрочем, «Фрина» и «Запорожцы» были отправлены на Всемирную выставку в Чикаго. И эта земная и прекрасная Фрина, этот образ, бросающий вызов божественному проведению, грянул монументом кризиса последних дней. С каждой новой работой пленэр, пейзаж, архитектурные мотивы, стихийное живописное начало всё более вытесняли строго головной академизм, но так и не получилось очиститься от наносного, избавиться от всех этих давно приевшихся костюмированных манекенов, - раствориться в чистой живописи; не вышел из польского Семирадского русский Тёрнер. И всё более острые муки от ощущения фальши, ошибки в выборе пути, тупика. Не распрощался с сюжетом – прощайся с жизнью. Сюжет или жизнь! Чужой язык как роковое открытие и смертельный гнёт эпигона. От рака языка и слёг в расцвете сил, славы и профессиональной мощи. Отвергли все, от передвижников - до мирискусников: первые тупо ненавидели, среди вторых единожды Бакс пытался сделать доклад на тему - коллегами был зашикан; авангарду – чужд; для грядущего соцреализма – неактуален. Но в Лету не канул: постиндустриальный клиповый троль активно задействован в комиксе аниме, - глянец в тренде и иллюстратор, Голивуд вездесущий черпает «инфу» по атрибутике, мизансцене или общей композиции кадра для своих псевдоисторических кинопанорам.
___ Для Репина тема была закрыта, а её фантастические картины растаяли, как чужой и «прекрасный» сон. Но если иллюстративность академической традиции фальшива, не являются ли все эти сценки страданий народных, их характеры, страсти и стоны всего лишь карикатурой, фантиком, обёрткой той самой подноготной правды сермяжной? Родной русский посконный пейзаж и чудесные заморские дали. Но другой товарищ юности далёкой, - на семь лет младше и куда как родной, - словно отсвет студенческих странствий, всплывал весёлым ответом, прозвучавшим задолго до, -
___Фёдор Васильев, «гениальный мальчик» мячиком скакал меж своими учителями Шишкиным и Крамским; здесь и повстречались. С двенадцати лет на почтовой службе в Гатчинском отдалении, и вот в девятнадцать «Mister Postman» всецело отдаётся своему дарованию: Рисовальная школа и реставрационные мастерские. Остроумен и насмешлив, как истинный денди успевает быть везде; покоряет и покровительствует; искусно костюмирован – щегольской цилиндр, лайковые перчатки, и влиятельные связи при нём, как, впрочем, и врождённый вкус с чутьём верного решения впридачу: предложил убрать пикник с господами, оставив бурлаков наедине с рекой – чем проще, тем художественнее, мол де; волосы предложил остричь, дабы не походить на этих «печатных художников», которые как «вывеска бездарностей». Частенько захаживал вчерашний почтальон на 5-ю Линию в дом Шмидта, где снимал комнату уже конкурент на золотые медали академический студент Репин, - как раз напротив прохода во двор с известной террасой: мир тесен, особенно – во времени, - заглядывал обменяться мнениями, менторским тоном покритиковать да похохотать над Академией со всеми её профессорами. На Волгу зазвал, деньги раздобыл и отправились, к настоящей реке и её натурным персонажам. Когда же, наконец, картинки его удалось увидеть, то обомлел тут старший товарищ и дар речи утратил: пейзажи с облаками, свеже вылепленными необычайно легко с удивительным освещением и как-то по-новому, которые беспечный автор тут же счистил и заново стал изящно набрасывать, иронически комментируя. Мокрые луга, пылающие предгрозовые лагуны, черно-зелёное стекло воды и бурые охры волнующихся берегов, торжественно расположившийся зелёный холм под грозовым небом с ударом солнечного луча навстречу надвигающемуся мраку, талые разъезды с одинокими путниками, долгие поля, удаляющиеся серебром раздолий под влагу тяжёлых, легчайшей кистью писанных небес, последовали многообещающей вереницей, и даже отчасти начинали отмечаться как явления столичной художественной жизни, но не всегда хорошая, местами плохая, но гениальная, как замечал старик Крамской, стайка эта оказалась короткой. На очередном заснеженном этюде, забыв про время, промок, простудился, и толком не оправившись понесла нелегкая к финским водопадам да в зимнюю пору да с возникшим вдруг по прибытии диковатым желанием эти водопады перекричать – бронхит, туберкулёз. Последний год жизни – в Ялте. И весь год  вопреки предписанию докторов работа над прощальным Крымским шедевром. В бурлящем океане предгорий и небес, где всё разъято смешанно размыто, сухие вертикали сосен, обглоданные ветрами и временем, как знак и знамение, и под обрывом повозка с быками, словно высеченная в подножии этого четырёхпалого обелиска. Успел заглянуть в Тёрнера чертоги. Печальные, почти слёзные ялтинские письма с просьбами и обещаниями к всемогущему Третьякову написаны уже другим человеком. А там, на Волге, когда после вёсельных променадов на этюды в Царёвщину к ночи лежали вповалку, он, «гуляка праздный» одиноким перстом под лампой чеканил острым карандашом по памяти, творил, склоняя голову по сторонам, то отводя рисунок, едва насвистывая мелодию из «Патетической», прищуриваясь и улыбаясь. И поплыла та лодочка средь волжских раздолий по направлению к Вечности, и они в ней - молодые и романтические, по очереди читающие Илиаду.
___Время же поступью чуть ли не ежедневного художественного жеста продолжало свой неумолимый ход. Служитель доподлинной красоты и мастер без какого-либо мерила возвращается в стены родимой Академии, ведёт мастерскую – один из первых ставит обнажённую натуру; протестует; пишет иронические письма в оправдание разлетающейся по Европам молодёжи, увольняется с обидой на выходки отдельных представителей молодёжи этой. В канун событий Первой русской революции на царский Манифест про «незыблемые основы гражданской свободы» восторженно откликается трехметровым на скорую руку репортажем «17 октября 1905 года». И своенравная муза опять отбрасывает фортель: прогрессивная демократическая общественность вдруг треснула вопящим сбродом дегенеративно жестикулирующих с перекошенными лицами то ли с перепуга, то ли от злобы разночинных персон; два вменяемых – критик и филолог, Стасов в центре, затёртый суфражистками, и Мстислав Прахов, давние чаяния коего, наконец, прорвали запруды, с краю, не доживший до срока и с благородным челом обречённого: «Всё пропало»… Примерно в те же сроки - «невероятная фантастическая картина» опять в районе трёх, но двусмысленно аллегорическая, - впечатление от залива, восторг, воплощённый в беспорядочном движении потоков, - «Какой простор!», где ирреальное бурление, разгоняемое всеми ветрами, и развесёлый студент с курсисткой в окружении брызг и пены: остановись мгновенье, утопиться спохмела по приколу, или просто радость жизни. Но кого из дерзающих не охватывало подобное настроение! К юбилею разгрома армии Наполеона «В осаждённой Москве» жахнуло чёрным пятном с огнями фантасмагорических лиц и отплясывающих силуэтов, и зиккураты Кремля сползают по воспалённому небу, словно в предчувствии гражданской войны… И бесконечные паутины линий клубились неизбывно, сплетаясь в трепеты натурного рисунка, выписывая силуэты композиций. Графический взгляд на вещи. Серия иллюстраций на престижную тему утех высочайших особ была содеяна не мене эстетски ученика Серова или совершенного короля в этой области – Александра Бенуа: язвительно карикатурные «Александр I и Наполеон на охоте», очаровательная пара, сплюснутая свитой с зелёным бордюром и отчаянно беседующая на перекрестие ружейных стволов, уютно устроившаяся с видом на рыскающих по поляне в костюмах Диониса собирателей туш. И уж не пропустил рубануть живописным наброском, «освещавшихся солнцем Керенского» временных демократических властителей, букет коих да в апартаментах Зимнего не мог не ударить в голову, и портреты самого диктатора – под бобриком исподлобья буравят пуговки виноватого волчонка - по памяти  ещё некоторое количество лет укатывал, без устали экспериментируя ударами чистого цвета и световых вибрирующих эффектов - кармин через изумрудный в фиолетовый краплак с контрастом блика и контражура, мощными экспрессионистическими навалами масляных груд по той самой, пришедшей весьма кстати по тем дефицитным годинам, клеёнке. По ней же заскользили евангельские мотивы, и возвращались былые образы в новых обличиях, догнала Голгофа Ге с псами у кровавых луж; и в утренних сумерках белым столпом Христос в могильные пелена укутанный, и расслабленные пробитые длани Господни, и Мария Магдалина дерзкими очами врубелевских демонов и дев взирает снизу плотоядно, готовая вцепиться… Не дошли руки ковёр натянуть и авангардно рубануть трибуна революции товарища Троцкого, и ведь творческие делегации из Москвы наезжали уговаривать вернуться, сулили блага и славу. Правда, все средства национализированы. России нет. А через Хельсинки уже настраивались каналы выхода на международные художественные рынки, и соответствующие начинали возникать приоритеты. Фактурная, гротескная живопись «недоброго сходства» главенствовала. Но и «Хронические холсты», - какая знакомая и старая история! – не отпускали; главные, нетраченные темы, от которых не убежать, не скрыться; они преследуют, идут по пятам; по ночам в сновидениях возвещают; они, как вечное возвращение, как незаживающая рана, первая или поздняя любовь, «как сумасшедший с бритвою в руке». И «Бурлаки» из монумента былой романтической юности плюхались пасквилем в гротескный ремейк «Быдло империализма». И «Запорожцы», позабыв о турецком султане, залившись к ночи горилкой, пускались вскачь да по клеёнке да над кострами, - и полыхал гопак, следуя заветам давно канувшего в бездны доброго товарища, могучего Модеста. Но как сообщал в письме примерно в те самые годы молодой Шостакович своему столь же молодому другу Соллертинскому: «Вышло не ахти как. Но, впрочем, и трудно сочинять хорошо. Это надо уметь». А девятый десяток и свои особенности преподносит. Но и закалка, привитая энергетической мадмуазель Нордман, этим упорхнувшим в вечность ангелом-хранителем, выручала: и лопата – второй инструмент, и купания в заливе, и даже порой доставались крепкие сигары. В последни годы угасания среди многих съехавшихся: дети дежурили по очереди; в письмах прощался с друзьями, со всеми, с миром, так щедро его «прославлявшем». Завещал похоронить сидя; сын Юрий, еле подоспел с охоты к погребению, двух зайцев, связанных за уши и лапы, пытался водрузить как венок, – поп решительно ничего не позволил. «Вы ставите меня на такой грандиозный пьедестал, что если бы я влез на него, вы сами бы расхохотались, увидев мою заурядную фигуру». Задумчивый и неудовлетворённо тоскующий одиноким бюстом простоял в центре поросшего бурьяном академического двора все годы учений предперестроечных годин. В настоящем восседает одиноким орангутангом на бронзовом постаменте диаметром 12 метров – для многих ещё место найдётся - первый президент Академии художеств граф Шувалов. Не пора ли этот самый большой в мире круглый двор перекрывать куполом или открывать во вне…