___Сии «противоречивые» и сумеречные преддверия в свистящую сталь двадцатого взбодрила воссиявшая вдруг свободная воля девы от загадочных восточных россов, явившейся нежданно не знающей преград покорительницы гордой западной души мятущаяся душа
___Лу Саломе, дочери генерала фон Саломе, лелеемой дочери, младшей после пяти братьев, неведомая воля свободной дочери Санкт-Петербурга своими полётами по европейским университетам предвосхитившая будущих вдохновительниц и охранительниц искусств и искусств несчастных рабынь. Витала, покоряя попутно от духовника-исповедника до философа Фридриха Ницше, мудрых, стойких и предлагающих руку и сердце и лишь приносящих разочарование, - последний и сконструировал фотографическую композицию: пара философов, словно пара валенков, сам и ещё один претендент, якобы запряжённые в бричку, где восседает невинная соблазнительница, с плетью в руках вполне реальной. Другие являлись в женихи и получали в ответ лишь аскетические идеи платонической коммуны чисто возвышенных «отношений». И лишь молодой и гениальный поэт Райнер Мария Рильке, преобразившийся в этом сладчайшем из рабств и даже поменявший почерк с именем, смог в некоторый срок записать: «муза, любовница, сподвижница, жена», - и повлекли четыре ипостаси сии несчастного уже по безбрежным просторам Российским, в которые он по мере продвижения всё более влюблялся, чуть ли не став в результате русским поэтом. Увлекаемый, но психоаналитический Зигмунд Фрейд в свой час вёл себя по отношению к своей ученице, столь способной, сколь и выразительной, более сдержанно, профессионально, потому собственная, вполне успешная сложилась клиническая практика у подопечной. Со всеми не прекращалась принципиально одухотворённая переписка. Параллельно - беллетристика, научные статьи… «Эротика» выдержала пять изданий! Была красавицей в младые лета, и краса её с годами набрякала, эротчески источалась чрез амбразуры. Муза психопоэтики воспаряла в стороне от театральных истерик и выставочных эскапад. Нацисты осмелились войти в дом только после её смерти. Её библиотека была сожжена.
___И эта очарованная душа, изобретательница творческой семьи, эта романтическая коммунарка, распахивающая священные обиталища, вскрывающая умственные шлюзы и колеблющая устои воительница мытарствовала вдали от Санкт-Петербурга; тугой бюст Саломе барражировал в иных просторах, её комета погасла вдали от дома Адамини, канула, минуя салон мадам Добычиной и даже не заглянув в «Привал Комедиантов». Очередное «собачье» пристанище,  подземелье, где так вдохновенно копошились живописцы, скульпторы и артисты, неустанно гальванизируя магические чресла отходящего, траченного и почти бескровного романтического декаденства, беспрерывно рисуя, лепя и репетируя в сём «жилище муз и граций» под чёрными сводами с мерцающими в осколках зеркал знаками зодиака, на торжественно придавленной сцене - а в те суровые годы богему тянуло в подвалы – в обрамлении кукольно-средневековых истуканов под зависшими фрагментами декора, откуда распевались акмеистические стишки и политические на злобу куплеты, звякали задиристые «царские» частушки Евреинова, за которые однажды чуть пулю не схлопотал драматург от пьяного прапорщика, – животом по крышке рояля исполнив глиссандо, вовремя метнувшись за скудные кулисы, где Глебова-Судейкина, эта «цейлонская бабочка в облаке бледных кисеей», под его же «диктаторским» управлением изображала в танце нечто между нимфой, пастушкой и поблядушкой, где зацветали пышные и небрежные закатные сады иронической кисти самого Судейкина, где аляповатые и конкретно очерченные дугообразные скакуны и геометрические арлекины от «неоакадемических» и конкретных Григорьева и Яковлева сквозили по стенам через проём, ведущий к заветному буфету. Не заглянула Лу Саломе и в этот буфет.
___Борис Григорьев – рационалистически осмысленный Сезан, в жёстком рисунке и твёрдых рамках; гротескная и нарочито мятая с изломами форма; портреты в подавляюще активном предметном окружении представителей парижских клоак, известных деятелей, знакомцев, дибиловато-злобных крестьян и будущих колхозников, - поселян и скота, сколь откровенных, столь и фантастических, глазеющих из цикла «Расея». И себя не жалел в селфи. Именовал себя первым мастером, которому подвластно всё. Главное творение жизни – деревянный многостворчатый складень, в изломах рассекающий вполне произвольно также без особых раздумий содвинутое собрание, тщательно и изысканно выписанных – на сером красные и белые всполохи -  трудноопределимых уродов, - общие и конкретные образы, лица, фрики, раскладывающиеся «Лики Мира».  И в эмиграции работал на износ, за пределы выработанной стилистики не удалялся. 
___Александр Яковлев, фантастически неутомимый отражатель образов, населяющих страны и континенты, первый фотограф подводного мира. Большая, стилизованная, стеклянная живопись-формула и лихие живые живописные этюды. От парижских борделей до караванов Афгана. По протекции Генри Ротшильда в череде круизов «Ситроен» по Африке и Азии были очерчены и присвоены железной рукой художника-путешественника экзотические сюжеты и этнические типы, тысячами рисунков полыхнувшие выставками по всему миру и даже по залам Академии художеств в Ленинграде, чего заброшенная в стране Советов жена пережить не смогла. Покидающие жёны воительницы и увядаемые жёны брошенки. Но без оглядки его почти академический рисунок жёг и зажигал опять же тысячами портретов знатных прежде всего современников; однотипные и стабильно мастеровито исполненные красные сангиновые головы, вялыми подобиями которых марают ныне бумагу вдоль садовых решёток, по углам арки Генерального штаба, прочими закоулками Невской коммуникации современного Санкт-Петербурга.
___Василий Шухаев, третий товарищ; вместе радовались революции и спустя год кто как удалились подальше; та же красная сангина, жёсткий, стилистически обобществлённый на троих, характерный рисунок; апогеем «Арлекин и Пьеро», памятник во мгновение исчезнувшему времени и квинтэссенция театральной молодости напару с Яковлевым впаянные ныне в стены Русского музея, дотошно выписанные два костюмированных паяца, -стилистический итог совместных далёких и отрадных путешествий по Италии, Испании, где въедливо изучалась и впитывалась живопись эпохи Возрождения. Все побывали в «Мире искусства», работали в книжной графике и у всех успешная реализация и в эмиграции. И если первые два ушли в мир иной в расцвете творческих сил, по случаю, вдруг и почти в один год, то третий успел вернуться в Советскую Россию и прожить ещё одну жизнь: два ареста, год на лесоповале в посёлке Кинжал, художник-зек при драматическом театре Магадана, реабилитация, Тбилисская Академия художеств, профессор кафедры рисунка.
____Судейкин и Судейкина-Глебова проживали во втором этаже, нисходили в кафешантанное подземелье, не выходя наружу.
___И архитектор Иван Фомин бывал задействован в этом «неформальном» подвале, и Щуко, и Евгений Лансере; здесь и ночь, и маска, и неверное пламя свечей, генеральный кабаретьер Мейерхольд – Драпеттуто, встречающий гостей в длинном клюве и розовом атласном камзоле, гистрионы всех толков и видов, смутные видения, великие концы и кануны, феерия химер и историко-культурные реминисценции, словно дурашливые и страшноватые персонажи Пьетро Лонги, живописца закатных сумерек венецианской республики. Герои кабаретной лаборатории, такие нездешние и такие вторичные, потёртые и перепробованные, эти куклы людей и барашков, всё чаще наспех и плохо сыгранные, не похожие ни на кукол, ни на людей, эти пасторали детской влюбчивости на «тётушкин мотив» не в меру нежного, навязчиво старомодного друга, ставшие окончательно фальшивыми в годину военного коммунизма, проживали свои скоротечные сроки весело, с огоньком самодеятельного надрыва. Досиживали по инерции, тускнеющие и подзабытые, в стороне, - «фармацевты» теснили, скупая при входе билеты, занимали партер. 
___Просторный Дягилев в последний раз был в чертогах дома Адамини слишком мимоходом, - двуглавого как раз лишили скипетра и державы, -  простился с городом святого Петра, по свинцовым проспектам прокатившись на чёрной машине с голубым огоньком. «Выставка финского искусства», слишком походившая на пир во время чумы, грязной гаммой серых, тусклых тонов и унылыми мотивами по преимуществу пейзажного характера завершала Серебряную эпопею, репостила уже избитые европейские номера, предвещая скорый конец недолгим трепыханиям «Комедиантов». Но 273 картины и плотные слои публики — расслабленные мирискусники, средь которых вездесущий Константин Рерих с ликом заядлого мученика, основные представители Временного правительства, «бабушки русской революции», эйфория, выступления с помесью истерики и подобострастия, попеременно  «Марсельеза» и «Марш Бьернеборгского полка», не смотря на военный сухой закон, роскошный банкет с водкой и вином, объятия, поцелуи и дым коромыслом знаменовали начало первой свободной весны; покровительствующий Репин так и не появился, побоялся неурочную задвинуть правду-матку скорее всего; Александр Бенуа весь вечер увиливал от пьяных губ подобия бритого моржа; из литераторов: пролетарский Горький в своем длинном рединготе у холодной батареи взрыднул от восторга, - какой-то пьяный финский архитектор требовал, чтобы Алексею Максимовичу, будущему пролетарскому писателю перевели, что он считает того полным дегенератом, - футуристический Бурлюк, успевший смотаться к вокзалу взглянуть на только что распломбированного Ленина на броневике, сверкнул серьгой; Маяковский в желтой кофте с графином в кулаке, наковырявши «с вызовом» из чужих тарелок, урезал хлёсткую речугу; хохотали, выли, визжали и хрюкали футуристы, «и все просто умоляли финнов послать к чёрту Россию и жить на собственной воле». Наступал очередной русский «пиздец». Конечно, завершать разгул рванули на привал в модный подвал, туда, где обычно «тусят», потому что как же иначе, гении, упоённые своей победой, «эйдолологи», полные физических и духовных сил «поэты-цеховики». 
___Александр Блок, едкий, изрядно обледеневший о ту пору, впрочем, тоже туда захаживал, холодно отсчитывал «Двенадцать». Хотя не знал, не помнил «Двенадцати», ибо написал по наитию, за ночь; змеевидная морализаторша Зинаида Гиппиус потом долго прикидывала, подавать руку или нет, - так у этих и повелось до последних дней, прикидывать и рядить...
___И бывали здесь многие.
___Иосип Мандельштам с птичьими грудью и голосом заносчиво вспархивал на сценку, акмеический «Камень» пел.
___Константин Бальмонт, раскинув по плечи волны волос, одним присутствием возвещал, вот явилась изысканность русской медлительной речи.
___Николай Гумилёв, залихватский теоретик всех высших достижений в поэзии, библиотечный истребитель львов и безрассудный храбрец на фронтах Мировой войны надменно таращился в предчувствии.
___Игорь Северянин потреблял ананасы в шампанском.
___И многие прочие фланировали и заседали в этих театральных копях, знатные, талантливые и не очень, отчаянные и сдержанные, и прочие, и прочие полумёртвые,  полуторжественные и полуразухабистые. 
___Из-под этих эоловых земель выходили под революционные лучи русские соправительницы Нового мира, его очарованные души, продолжательницы европейских властительниц, советские фурии ураганных времён.
___Лариса Рейснер, потомок остзейских баронов; с девичества - презрение к тихим радостям домашнего очага и стремление в науку, медицину, поэзию. И соблазн театрализованных башен и подвалов не миновали эту мятущуюся одарённость. От холодного мрамора красоты её все столбенели; решительные и знаменитые лезли в любовники и мужья, от сокурсника до народного комиссара Троцкого, но художника Альтмана предпочла ожиданию Лоэнгрина. В революцию агитировала матросов, бывала под обстрелами, сама стреляла; стрелять из револьвера учил первый и главный любовник поэт Гумилёв: «Привал Комедиантов» как место роковых знакомств! Театральные акты с затянувшимися антрактами, журнальная деятельность и защита памятников искусств – штатская часть её истории. Во времена лихолетий из лебедя и лани вылупился «северный волк», сотрудник Политуправления Балтийского флота с ликом Афины Паллады. Мадонна с наганом в кожаной куртке, клетчатой юбке и в сапогах со шпорами выплясывала по фронтам Гражданской войны. В голодном Петрограде - среди экзотических тканей, английских книг, словарей, бесчисленных флакончиков, блестящих сосудов и ящичков, убранная в экспроприированные по усадьбам наряды и под охраной революционных матросов. Строчила без устали очерки, в которых дипломатическая служба в скучном Афганистане, баррикады революционного Гамбурга,  «Уголь, железо и живые люди» Донбасса. Экзальтированная, с непреклонным характером и манерным акмеистским стилем письма. Заразилась брюшным тифом, выпив стакан молока, – тридцатилетней тихо и быстро угасла в Кремлёвской больнице.
___Зинаида Райх, дочь железнодорожника социал-демократа со стажем, росла как будущий социалист-революционер. Начало цветения - Высшие женские курсы гуманитарных тематик и секретарь-машинистка в издательстве «Народное дело», и здесь, при деле - встреча с любовью на всю жизнь, поэтом-хулиганом Есениным. Побои, двое детей, нервный срыв, развод, болезни… Опять Высшая, но теперь театральная студия, возглавляемая в годах, славе и творческом избытке основоположником новой, пролетарской культуры Всеволодом Мейерхольдом. И он, но теперь без каких-либо вариаций, становится мужем окончательным и основополагающим, усыновляет детей, превращаясь в Мейерхольда-Райх, и, решительно и без разбору устраняя конкурентов, возносит новую жену в ведущую актрису своего театра. Гастроли; европейские вояжи; слава режиссуры, воплощающей приёмы и костыли для дарований с выразительными глазами, тяжёлым низом и несколько ниже среднего; ковры; роли; полусумасшедшие письма с протестами по наркоматам; соответствующие текущему моменту тучи. В стальную эпоху, где отплясывали, любовь не побеждала смерть.
___Анна Ахматова, монастырская и аскетическая гордым профилем и прямой спиной королевны, всегда при роли, в башнях ли, подвалах - у «Комедиантов» обязательный регулярный привал – восседала, объятая чёрной шалью, в облаке таинственности фонтанов и царских сёл. Излом изгиб, графическая линия, Модильяни. Из того самого сора её знаменитые стихотворные «Чётки», там же краткий муж, обольститель романтик-поэт Гумилёв, фимиам, миро и ладан, усыпальница, туманец и неизбывная арлекинада. Пронзительные строки про «край глухой и грешный». И верная молитва. «Пусты теперь Дионисовы чаши». (И бывало, что эти напевные мечтательные мелодии с мольбой и трепетанием стрекоз, их бражники, блудницы и Сероглазый король, и Блоковская Незнакомка с древними поверьями вослед, с вагонами жёлтыми и синими из уст Каширской бабушки проплывали над неспешно вьющейся к горизонту Окой, словно о чём-то напоминая и маня, конечно же, сожалея о настоящем, вполне обыденном и обычном в своих ничтожных усилиях, бессмысленном и проходящем, как и его очередной персонаж, здесь с запрокинутой головой возлежащий очередным героем и искателем приключений, этот подслеповатый мечтатель с оглядкой, такой беспомощный, как дикий одуванчик в том очарованном стихами и пропавшем навек лесу, под сенью сваливающихся под откос в реку дерев, - и где же он, тот маленький креольчик, тот смуглый принц с Антильских островов, - и из травы через листву тогда открывалось загромождённое облаками небо). И всё далее отстраняясь от надвигающихся громад событий, ленивая, харизматичная, несвоевременная и неуместная, прибившись к семье искусствоведа Пунина, лёживала у этажерки на тощей кушетке Фонтанного Дома почти забытая поэтесса, с книгой ликом к тёплой батарее, чинно, однако, являясь к обеденному столу и десятилетиями сочиняя две последующие поэмы, причудливые, мутные и заранее запрещённые. Сын Лев Гумилёв, будущий создатель пассионарной теории меж арестами бегал по университетским лекциям, заглядывая к матери не далее района прихожей, и не далее сундука у входной двери, время от времени ночуя. Что говорить о женатых любовниках изысканных поэтесс, искусствоведах, когда в те экстремальные времена и жёны членов политбюро могли отправиться и отправлялись в места исправительных трудоустройств... Она же в первые дни блокады среди прочих творческих работников, составляющих «Достояние Республики» и принявших предложение властей, прочих титулованных начальников в сопровождении эскадрильи истребителей эвакуировалась в Москву. Военные годины - в Ташкенте, где всеми считалось, что при власти и в силе, где не зарастала к ней ташкентская тропа творческих и около ходоков, где актёрские похмельные товарки и вечера с вином у маститого романиста-прозаика Алексея Толстого. И перманентное состояние паники да под руку с самопиаром эту умудрённую устроительницу собственной легенды, Китежанку, ужаленную женским одиночеством, у которой только о себе любимой и забота, да вино, да водка с чаем – пить любила и умела, и денег никогда не считала, - и страсти сквозь окаменелый хлад, и неутомимую позу в биографию на будущее да в сопровождении страха, что лет через сто какой щелкопёр что-то не вполне приглядное да накатает, сопровождали через послевоенную шумную славу молодёжной Ленинградской фронды, все грозные «Постановления», через повальные репрессии родных и близких, с неукоснительным членством в творческом Союзе, участием в его Съездах и правлении, когда при официозе и начальстве, с привилегированными партийными санаториями и медицинским обслуживанием, конечно же, в постоянном окружении обихаживающих поклонниц, сменяющихся наперсниц и фавориток. И вот на закате, минуя «оттепель» и «ленинские нормы», завершалась очередная её история, финал располневшей грузной тумбой в благодатных лучах отпускаемого партийными органами хотя и в строго отмеренных дозах, но всё же всесоюзного успеха; в сопутствующих этому официальному признанию заграничных вояжах, встречах, наградах, в венце чужих бед и страстей, присвоенных и творчески пережитых, монументальным обломом, изъятого у прошлого резцом собственного воображения, иссякшая, живущая собственным отражённым светом, отчуждённо несла свою твердь, стать и царственную статуарность. И в качестве компенсации вечно распадающимся в прах надеждам, бегущим этой могучей харизмы нестойким и немногим предметам увлечений, заграничным принцам и кандидатам в спутники, наконец, отрядился казённый всесоюзный писательский домик в пригородном Комарово, да в обаятельном колечке юных поклонников, поэтов вдобавок, юных, талантливых, бескомпромиссных и неустанно флиртующих. В среде ленинградских литераторов-циников печатная строка самого высокого оценочного тарифа именовалась в ту пору «ахматовкой».
___Паллада Олимповна, урождённая Старынкевич, в замужествах Богданова, Дерюжинская, Кобецкая и Гросс, «святая куртизанка и  оргиастическая поэтесса», оргиастическая и почти невозможная - словно неловкая пародия на весь этот ломкий серебряный мусор: Меня томят мечты узоры, Трамваи и таксо-моторы, была ещё тот завсегдатай тех подвальных коллабораций. «Ахматова, Паллада, Саломея». Сердце нанизанное на цепь. Два её романа сгорели во время пожара на складе. Обречённая посетительница высших курсов и театральных студий. Эсеровская любовница, попутчица и мимолетная жена: сыновья – Эраст, Орест и Эрнест. Белые,  Красные, аресты, Крым. В известном театрльном подвале блистала пуще кого бы то ни было, ибо представляла одно из первых самовоплощений художественной формы о двух ногах: ярко-малиновая или ядовито-зелёная накидка на плечах, синие волосы, перья, ленты, цветы, жабо, кружева и огневые бусы, стопы в браслетах, шлейфовые агрессивные духи «Пепел роз Помпеи». Картин не писала – сама была картиной. В «квартирниках» ея курился фимиам, и вход в последний тех времян сквозил чрез влажный аромат «Казачьих бань» в Большом Казачьем переулке 9! Из-за неё при ней стрелялись. Её любовник и поэт, девятнадцатилетний юнкер Михайловского артиллерийского училища Леонид Каннегисер хладнокровно одной пулей ликвидировал председателя Петроградского ЧК Моисея Урицкого. Последняя в тридцать шесть любовь и муж – двадцатилетний искусствовед. Предпоследний, сделавший впоследствии в США успешную карьеру скульптора, звал с собой. Осталась в Ленинграде. Прошла блокаду. Сыновья – войну. Проживала с семьёй одного из. С годами её стиль и живопись подачи преобретали всё более сдержанный, почти академический характер. Стройная элегантная дама с тростью и безупречным вкусом с неизменными: четвероногим спутником, располагающей улыбкой, индивидуальностью. Зарабатывала на жизнь гаданием на картах.
___Лиля и Элла, пара скуластых мартышек, глаза с поволокой, - плотоядные и расчётливые магнетические сестрёнки Каган. Лиля Брик и Элиза Триоле. И два поэта - брутальный и утончённый: Владимир Маяковский и Луи Арагон. От Брика и Триоле – лишь имена. Юрист и сотрудник ЧК, по совместительству адепт «Левого фронта», основатель теории «производственного искусства», погромщик принципа творческой личности, художественной литературы как таковой, воремя удалившийся за кулисы, и парижский тихий офицерик, блюститель домашнего комфорта, воплощающий толерантность теряются в исторической позёмке. «В любви обиды нет», - постулирует поэт-авангардист, вернувшись в известный модный подвал за дамской сумочкой. Потный и грязный, перешедший от младшей сестры, был отмыт и  возведён в типичного денди, ибо во всех отношениях был перспективен. Французский сюрреалист обращён в марксиста и защитника диссидентов поздней трухлявой советской поры, в охранителя сочинителей пасквилей и трансляторов лагерных баек… Старшая Лиля танцевала от предмета к предмету, - лекции, курсы, уроки всех возможных направлений, - обрабатывая кавалеров и организуя по мере развития определённых связей новосоветский тип былых «квартирников» - салоны встреч сотрудников внутренних дел и ярких представителей творческой интеллигенции. Обаяние, хитрость и коварство, - «Всё благополучно. Жду денег. Лиля», - комсостав, литература и спецраспределители материальных концентраций составляли единый сплав и свинцовое основание через кровавую маету сменяющихся властей, самоубийства, расстрелы и реабилитации. Младшенькая после Архитектурного института и развода крепко ухватится за обращённого, который после кончины благоверной вдруг неожиданно прозреет и изумится: прожил чужую жизнь. Сорок два года с рассвета до обеда в постеле скрипела пара перьев, строчили романы… Две сестры, которым было позволено многим более, чем кому-либо, и во времена «ежовщины», и в хрущёвскую «оттепель», и в брежневский «застой» контактировали активно, хитроумные и задействованные,  интеллектуальные и выхолощенные. Одна превратится в остромордую лисичку, другая – в египетскую мумию. «Две бездны синих глаз, два озера печали» и взгляд, как лезвие ножей, – у каждого поэта для своей музы - своя метафора.
___Но кто заглянул в океанические бездны Аридны Эфрон, дочери гениальной Марины Цветаевой, где дар труда, рабочий стол, локти и тетради, - и если Анна Ахматова, неприкаянная и кочующая королева, придерживаемая госаппаратом и на гарантированном госпайке, дождалась «вегетарианской» эпохи, обожающей аудитории, привилегий и ставок, то эта, сошедшая с ума и бессмертия богиня, - сивилла, седьмой не допущенная на край стола, больная, утратившая себя и стихи, - «попала в тупик», - судомойкой при столовой Литфонда на верёвке среди «эвакуированных» Елабуги завершит свой скорбный маршрут, - Потьма Мордовии да Туруханские полесья сполна отразятся в той небоподобной венецианской лагуне, в этих очах грустной лучезарности наречённой именем данным «из романтизма и высокомерия» в честь изящной героини греческой мифологии. Напророчила мать судьбу: «Ищи ветра в поле, а меня на севере». Голодный Петроград - лихорадка, тиф, детский приют и смерть младшей сестрёнки, Берлин, Прага и, скудный эмигрантский Париж, предвоенная Москва, лесоповал на Белом море, пожизненная ссылка в Сибирь и на остаток возвращение под благодатную сень Тарусы – путеводная нить столь фантастического лабиринта, Бог в сердце, голубоокая краса, особый лёгкий взгляд и сила жизнелюбия помогали и выживать, и жить.
___А осьми лет отроду Аля литрами потребляла пиво, потому и справить нужду пришлось однажды под окна германского изгнанника полусумасшедшего поэта-символиста Андрея Белого, устроенного саблезубой Гиппиус и даже на дворе без удобств; ангелоподобного, парящего и воздушного, который правил свои книги так, что получались – новые, этого сочинителя золотом по лазури, написавшего сумбурный и читаемый когда-то упоённо, наперебой и взахлёб толстый роман «Петербург». А кто может не писать – писать не смеет. Малиновые мелодии и - непобедимые ритмы...
___Диплом Парижского училища «Arts et Publicite» и высшая школа Лувра по специальности «История изобразительного искусства» смотрели во все эти сияющие глаза и в угол камеры, и на бесконечные ледяные просторы северной Великороссии, и на закатный изгиб Оки. Ариадна Эфрон и её младший брат Георг наперекор матери, их обожаемой «Марины», вложившей в детей часть своей божественной силы, твёрдо верили в родную страну, в её передовой социальный строй; юный интеллектуал верил ещё в свою счастливую звезду, но канул где-то на военной дороге в санитарном обозе. Оформительская клубная работа, подённая и спасительная; меж арестами преподавание рисования на театрально-декоративном отделении Рязанского техникума; пейзажные акварельки, жемчужные и немножечко лубочные и вполне европейская книжная графика; вязанье и шитьё мягких игрушек; журналистика; и даже Союз писателей; переводы и переводы; поэзия – стихи, словно алмазные осколки материнской стихии. Стихия и архив Марины Цветаевой. Снисходительные власти «Нового времени» предупредительно двигали бровями, гася и пресекая всякую возможность публикаций, Московская писательская организация любую попытку клеймила, — диссиденты, не допускаемы, злобно щёлкали пасквили. Из сундука, окованного железом и сохранённого провидением, как из ящика Пандоры, встаёт вся та жизнь. Между любовью и любовью. Времена, пространства, войны, пустыни... Рассказанная жизнь. И жизнь, которая отнимает больше, чем может отнять смерть. Корни сплелись. Ветви сплелись. Лес любви.
___Художник создаёт, называет того, кто его зовёт, чтобы отозваться, творить. И его тропа зарастает во след. Тропа множества правд. Он ждёт, когда демон начнёт шептать и не пишет самовольного, ибо творчество – это терпение и воля дождаться, и приступать к записи, когда тот начнёт. Художник не делает сам, но ждёт данных. Не знающий произнесённого и всегда выбирающий один из бесчисленных обликов правды. Прохожий секрета, полагающийся на руку. Тропа взаймы и тропа обольщений. Весёлая наука и унылая дорога в гроб. Рипост, пост и некорректный дебют Гроба. Всё - было...

___Камилла Клодель и Камилла Палья. Суровая практика и занимательная теория. Резец, пластика, форма, пространство и пространные тексты. Трепетная дева-скульптор и сексуализированная воительница фурия-филолог. Декаданс позднего романтизма и модернизм, вырождающийся в пост…
___Юная и ангелоподобная, очарованная мрамором и глиной, преодолев запреты и препоны, Камилла Клодель учится в Академии искусств, с подругами арендует мастерскую. Детские мечты во плоти. Так бы и творили девы в своём ателье на Монмартре, мирно и смирно стуча молоточками да глину помешивая. Но! «Бронзовый век» как идеальное воплощение мужеской стати, модели «аполлонической личины» встал на пути девичьей природы. Разрушил идиллию глыба и монстр: ввалил, снизошёл, с инспекцией козырнул лопатистой бородой
___Огюст Роден. Участник всяческих конкурсов и постоянно эти конкурсы проигрывающий, однажды ткнул в парижский Салон гипсовой фигурой в человеческий рост, выдал будто прямой слепок, копию натуры, - подобно портному снимал мерку, решив урезонить общественность и художественную комиссию, устроить скандал и заявить: идеальная фигура утомлённого и в томлении вскинувшего руки, натуралистичная и без какого-либо избытка мускулатуры, но и мало общего имеющая с коренастым прототипом, - что в конце концов и урезонило возмущённую критику, - натурщиком по совместительству, борцом, выступавшим по улицам «Красных фонарей», и неизменным вдохновителем большинства последующих работ, воплотившихся в символы и мемы блистательного и отдалённого будущего. И прежде – знак, определивший посмертную славу и сопровождавший всю долгую жизнь главный труд, как водится, так и не завершённый, а именно - «Поэт»; в позе эмбриона по центру испещрённого сплетением тел фриза, челюстью уткнувшийся в тыльную сторону ладони и локтем по диагонали в бедро, напряжённо склонившийся и готовый к броску вождь и страж, этот председатель врат собственного имени с троекратно повторенным Адамом в венце размножен был, отточен во многие личины и смыслы. «Мыслитель» - основное звание из приобретённых, - то, что оставляет далеко позади согбенной хребтины свою жутковатую свиту, это пожизненное сопровождение человеческой пагубы, этот каскад обнажённой плоти, истерзанной похотью, «Ад по мнению Родена» - Ад Дантов и Ад Рихарда Вагнера, расплавленный поток изо дня в день конструируемого входа в геенну огненную мук и плача, - то ли горельеф новомодных тату, оплывших и на скорую руку, то ли обнесённые зарослями сорняка остатки строительного мусора в проёме преисподней. «Врата ада». Натурой красно фонарного атлета порождён и Адам, клонированный в «Три тени», три мрачные фигуры на карнизе тимпана этих врат, сгрудившиеся и согбенные, склонённые над задумчивым Поэтом-Мыслителем под тяжестью приставленных насильно, устало повисших чужих дланей - обращённое долу движение, по Микельанджело принимавшее однажды духовеяние от заоблачного Отца, и вывернутая безвольно в страдальческой попытке пронированного хвата (кто делал рывок со штангой - в курсе) с некоего анонима, - жесты, обречённо возвещающие неизбежность исхода по одиночке ли, а кто и в толпе в этот последний портал.
___Филиппо Брунеллески и Лоренцо Гиберти, двадцатилетние мастера ювелирных дел в четырехсотом во Флоренции вышли победителями в конкурсе на рельефы двух створок ворот баптистерия, - в ознаменование окончания эпидемии чумы и в строгом каноне уже существовавших рельефов южного входа непревзойдённого Андреа Пизано был устроен этот конкурс цехом торговцев тканями. Задание на тему «Жертвоприношение Авраама» со строгим количеством вписанных в четверолистнинки персонажей у Брунеллески разрешалась по спирали из правого нижнего угла в левый верхний, виртуозно и ясно завершая движение фигур ангелом спасения, где агнец, водружённый Гиберти, разделённые каменистой почвой пары соединить в единое целое был не в силах. Абсолютная идентичность художественного языка номинантов и более совершенная технологичность последнего подвели строгую комиссию к идее поручить эту работу двум художникам. На что взбешённый Брунеллески отправился в Рим изучать архитектуру и математику. А человечество заполучило великолепный купол Санто-Мария-Дель-Фьоре, конструкцию восьмигранного завершения и свода, состоящую из двух связанных меж собой оболочек, облегчённых пустотами, самый величественный купол в истории из кирпичных, - запали в память полые рельефы соперника! И с десяток изделий чудесной бронзы рассеяны были по свету, библейских картин того самого оппонента, божественных и божественно сотворённых историй на створах с дверными ручками в виде голов их автора и его племянника-помоганца, вратах завета, в изготовление которых уместилась жизнь, и кои последующий гениальный ваятель обозначит как «Райские». И картины эти через столетия, правда, в несколько путанной весёлыми флорентийскими копиистами последовательности, не минуют дверей главного входа в Казанский собор Санкт-Петербурга; и вот некто, скрипторий или кто другой, запорошенный северными снегами, вглядывается в эти пластины, пытаясь разобрать на оных происходящее, оборачивается на полукруг решётки напротив, что акцентирует этот бронзовый рефлекс флорентийского величия, и дуга полуциркульной колоннады коринфского ордера а-ля собор Святого Петра с грандиозным портиком в центре, обращённая к пролетающему побоку Невскому проспекту, разворачивается поодаль, и по улице Казанская устремляется тёщин маршрут. И Тосканские дороги, меж тем, всегда ведут через Пьяццо-Дель-Дуомо, где шатался этот некто вдоль лавок и тратторий кругами, огибая тщательно, строго и многажды расчерченные мраморные громады, и на утро пробуждение в гостевом доме по улице Данте в окне обозначали колокольня и башня Флорентийского аббатства, и вновь чрез винное окно подводил маршрут к заветным вратам, к камням на Соборной площади, по которым расчерчивались траектории фантастических воздвижений.
___И вот как ответ или отсвет тех конкурсных страстей исхода треченто пол тыщи лет спустя, в девятисотом, знаменуя закат затянувшегося приторного и пресыщенного fin de siècle, воспоследуют так и не завершённые к концу запоздалой, но триумфальной карьеры Огюста Родена, ста восемьюдесятью шестью скульптурами заюзанные «Врата Ада». Человек со сломаным носом как прямая отсылка к внешнему облику титанического предшественника и испещрённый ранами, истерзанный Торс, восклицающий к торсу Бельведерскому мастера Аполлония поры позднего Эллинизма, отчеканившего античным резцом эталон на века, – два ранних шедевра Роденова, - как и многое следующее, танцующие и прикорнувшее ничком, включая и вариации Поцелуев, все из этой адовой шинели пришедши: перекрученные и покалеченные, полустёртые и заброшенные лики и тела, так и не завершённые, не признаваемые и не признанные академией, куда жадно стремился и которой по недоразумению личных муз упорно противостоял. Райские врата и врата ада. Драматическая форма и её трансформация, чувственность и энергия. Застывшее слишком трагическое. Множил и тасовал фрагменты – приставлял и отнимал части, варьируя, превращая скульптуру в трансформеры. Стихийный производительный комбинатор, из-под тяжёлой десницы которого, скорее всего, и покатили по раздольям российским Советские монументальные комбинаты... Грандиозные замыслы. Но! «Случайность – великий художник». И! «Великое произведение превосходит только его руина». Потому испещрял форму ранами и протоками, руинизируя, дробя и разбивая ландшафт во плоти. Организатор конвейерного процесса и коллективного производства, обречённый на вкусовые срывы и вечно спотыкающийся сторукий мастодонт-экспериментатор финишировал волнующимся шкафом неподражаемой и традиционно не принятой к установке скульптурой Оноре Де Бальзаку, и конечно же, в сопровождении расползающихся и не способных притормозить и после кончины могущественного руководителя сентиментальных обмылков мраморных статуэток на потребу. К семидесяти всё же притоптала Слава, и общественное признание салютовало финал. А в сорок сверкнула муза, модель, ученица, страсть, боль и любовь. Юная Камилла Клодель прозрачным ручейком омыла сей лохматый утёс, лохматый и диковатый, разбрызгалась, расплескалась о его скалу, - и он, тайно всегда пытавшийся помочь, продвинуть своё божественное протеже, не смог ни удержать ни уберечь от катастрофы. Всё или ничего. Подавляемая и лелеемая, натурщица, ученица, мученица и возлюбленная, жаждущая первенства и отстранённая, потерявшая ребёнка и отца, с детства верного сторонника и помощника, угнетаемая манией преследования её бывшим учителем, надломленная, она была обречена на срыв. Свой отсвет привнесшая и чужой отразившая выстукивала молоточком героических «Граждан», шлифовала волны и фалды. Клото Камиллы - это одна из дряхлых Грай, оплетённая рванью и задвинутая в колесо Судьбы, или гладкотелая дева в веночке в легчайших шелках — импрессионистский торс изъеденной временем идиотической старухи с волютовидными плечом и вздутым лоном во чреслах, или вялого рисунка размытые и гладенькие парочки, вальсирующие и слившиеся, прикорнувшие в любовных объятиях и витиевато волнующиеся?.. В городке Номан-Сюр-Сен протекли сладкие отроческие годики Камиллы и её младшего братика, здесь же жили два влиятельных французских ваятеля
___Поль Дюбуа и Альфред Буше, за которыми отличные конные статуи, летящие бегуны и возлежащая нега - академически совершенная форма и совершенное отсутствие какого-либо авангардизма, маньеризма иль садомазохизма; Буше на свои средства в квартале Монпарнас основал коммуну художников «Улей», продолжающую своё благое дело поныне, музей создал в родном городе «Дюбуа-Буше» - собрание общих трудов, и которому спустя столетие под напором моды и тренда пришлось потесниться и сменить название на имя одной из его учениц, а именно – Камиллы Клодель, - даром что ли родимый брательник, дипломатический чиновник и стихотворец на досуге, задвинул бедную на тридцать лет в дом умалишённых, где та смиренной старушкой дотягивала последние дни.
___Леонора Каррингтон, родившаяся в английском графстве Ланкашир, из предназначенной для неё психиатрической клиники сбежала на подводной лодке, была тесно знакома со всеми парижскими и прочими сюрреалистами, написала сотни подробных с мистическим уклоном сказочных живописных полотен с малопонятными стихами попутно и прожила чуть не сто лет, завершив зигзаги судьбы своей на вольных ландшафтах Мексики.
___Но кто мечет жребий? Судьба - выбор, игра?.. Суд бытия...
___Сухонькая обезьянка Камилла Палья, выпускница левацких неомарксистских кафедр университетской эпохи хиппи, поп музыки и сексуальной революции, наконец прихвативших и Северные Соединённые Штаты эстетических уловок концептуализма и разлившихся по их пустынным просторам феминиствующих отправлений, фурия, бичевавшая за невежество и обскурантизм дремучих лидеров и прочих активисток этой самозабвенно педалируемой женской доли. Борец с карьеризмом, глупостью и инфантилизмом маскируещегося под важное искусство закатной доли постмодернизма интеллектуальными стрелами открытого надгендерного индивида, оседлав Тяни-Толкая Фридриха Ницше с Зигмундом Фройдом, усеяла отстроенные плотно ряды исторических стилей и художественных свершений, чей мир как сексуальность и представление под острием ея пера вызвездился в тысячу и одну страницу суггестивных потоков архаической ночи, увечных сумерек, под покровом которых, словно кладбищенский страждущий гробокопатель чудотворит Художник, этот несчастный гермафродит, надрывающийся в поиске женственных замогильных личин вечный путник заповедных долин, пустынного ландшафта, разрываемого небом и бездной, разделённого аполлоническим и дионисийским садами мёртвых. И где-то там, во мраке копий, где по патенированным историческим ступеням от древних дольменов прямиком в постиндустрию литературно-художественные герои вкупе с их авторами и тем, что пресуществует и способно уместиться промеж, где эти разделяемые полночные и полуденные творцы меняют свои идентичности с андрогинов на гермафродитов, транссексуалов на бисексуальных трансвеститов, где эпицен на октоморфе, вязкой расплывчатой жижей булькает гомоэротический подтекст всеобщей природы живаго искусства, основания коего суть изнасилование и непристойность, противоестественность и лебертинаж, где отточенные грани Боттичелли, в ужасе ограждающие произведения Возвышенного от архетипической природы, провозглашаются первоначалом декадентской эстетики, этой движущей силы эстетических представлений вообще, спорами и метастазами проницающей всякое развитие и определяющей заодно (в скобках замечает скриптор) известный сектор героических устояний творческих инвалидов и капризных ломак, от безысходности зависающих мистиков, отчасти и по недоразумению изрыгнувших иронический постмодерн, точнее, его наиболее беспомощный и бессмысленный сектор, закатный, в него и переместившихся. В какой степени Микеланджело - манерный андрогин, и насколько это свойственно эпохе эллинизма; как много женщины в Леонардо иль в декадансе позднего романтизма, с его иерархией, тайной, жестокостью и вопиющей агрессией; и какова степень маскулинности в Тициане, Льве Толстом или контурах резца Египетских царств? Резкая, жёсткая линия очерчивающая контур, изгибы и передвижения которого суть мужественность и дар небес. А живописность, размытость сфумато - мрак преисподней. И слабая линия контура свидетельствует о плагиате. Всякое искусство – гроба повапленные, утроба и могила. И гетеросексуальность сдерживает воображение. Искусство, дух и аполлоническое бегут от текучести, материнства, секса, пола… А сексуальность, победив религию, теряет своё значение. Творец, поэтом можешь ты не быть, но андрогином быть обязан! И вот, комментируя и сокрушая тексты и полотна, сопровождая великие достижения человеческого духа омовениями посредством кастрюль и тряпок лично конструируемой половой кухни, половой и апологической, сама вдруг оказалась в андрогинном разломе, в переделке бесконечно дробящихся андрогинных идентичностей, неведомо как почти угодив на грань, подпадающую под неумолимую секиру культуры отмены. Попала и затрепетала. Порхает на прицеле отмены. В одногрудой амазонке прогрессизма сексуальных меньшинств в виду насторожившейся и ненасытной общественности сморгнул промельк заскорузлого ретрограда. Взывает к разуму и раздаёт тумаки культурологическим имбецилам, коллегам предшествующим и современным. Умом пока не двинулась. 

___Алиса Ивановна Порет и Татьяна Николаевна Глебова, - во время оно, когда школа «аналитического искусства» учиняла свои постулаты о сделанной живописи по революционным просторам Среднерусской возвышенности, и кисточка за номером не более второго провозглашалась избранным орудием воздвижения новых миров, светоносных извержений, где слом, лик, град, надлом и проработка каждого атома и точка как единица действия вершили своё многотрудное дело, когда ученики и мастера продукций, экспериментаторы движения и слова, адепты фрагмента и рассеиватели осколков сгрудились плотным коллективом под железобетонный каток мирового ученья, - пусть и на время! – эти советские нимфы, талантливейшие из сгрудившейся аналитической когорты, явились знаком и весёлым признаком этой «аналитики», легчайшим её дуновением, впрочем, сим живописным строгим конструктом никак не предусмотренным. Две дивы с ежедневными фортепиано и скрипкой и, конечно же, живописью по утрам, - пронеся в своих венках, чешуе и потоках через две большие жизни принципы и метод этой оптической школы, всё более оттачивая особую брутальность рисунка и, будто в игре, продолжая головоломную вязь композиционных ухищрений, множа зыбь рассыпающихся по завету дробей, всё же тщились сохранять свои индивидуальности, надвое разрезая содеянные совместно пространные композиции. «Дом в разрезе» - обязательная область архитектурного проектирования и живописная тема, ими воздвигнутая, и уже дальше в позднюю советскость витавшая вполне отчуждённо как идея, универсалия, эйдос по столам и мольбертам, не минула соблазнить и скромного автора времён бдений на 4-ой Линии... А тогда в доме на углу Фонтанки и Московского проспекта принимали гостей в свой салон пара художниц, устраивали вечера с чаем и без какой-либо водки, и все застольные заседатели сносили этот строгий прём, и остроты искрили с серьёзными лицами, и знаменитые почитатели валили толпой, просто поэты, литераторы, гениальные музыканты. Чрез чреду лихолетий по случаю, нехотя и непреднамеренно  сохранились в рулонах фрагменты того полотна с разрезом: детские лесенки-половички, соединяющие цветные картинки домашнего и не только быта, где по норам копошится и чаи гоняет люд, где и квартирный концерт, и спина у мольберта, и монументальная нянька с дитятей, и пожар, и тюрьма, и двор, из которого бьют брандспойты, по которому несут красный гроб. Эти простецкие фигурки карикатурных обитателей, распределённые по секторам и претворяющие своё бытие в произведение искусства, вряд ли нуждаются в чьём-либо внимании или помощи, ибо самодостаточны  в своей домашней скрипичной сутолоке и тщете. И Фонтанка Летой струит неустанно. И отсветы тех далёких картинок с той стороны позже неисповедимым маршрутом отразятся в проёмах уже другого - изумрудного дома, сочинённого в соавторстве с другом-музыкантом в разворотах экспериментальной версии музыкального альбома «Акустика». «Симфоническое разнообразие жизни» рисуйте, если не помните конкретных лиц, как говаривал Мастер упорной работы. И райские сады цветут неподалёку для весёлых прогулок: Юсуповский с глуповатыми на пруду островками и зелёный угол Измайловского. А несколько поодаль на Гороховой - «Ротонда» в пространстве через парадное фасада с классическим мощным фронтоном, куда хаживали самодеятельные драматурги в мутные кануны «перестройки», и в кругу колоннады с аркадой по чугунной лестнице размещались с дешёвым портвейном и болгарскими сигаретами, и возносилась тогда по спирали стилизованная «заумь» от Бурыгина эхом промеж Хлебникова и Кручёных…
___Порет и Глебова – пара, возлежащая валетом в серии портретов «на чистую красоту» - открыватели советского глянца: в изысканных фотосессиях застывали в двусмысленных позах, вооруженные противоречивой атрибутикой, рука об руку через с ног до головы бессмысленного, алогичного и абсурдного философа на дому - Даниила  Хармса; главного поэта-ОБЭРИУТа, обозначаемого ими «подружкой», от которого принимали признания, которого выгуливали, помогали справляться с его мёртвыми старухами, анекдотами и стишками... «Из дома вышел человек с дубинкой и мешком и в дальний путь, и в дальний путь отправился пешком», - кто в детстве счастливом не сиживал у раскрытой книжки на этой картинке и не вглядывался с замиранием от наипервейшей тоски в полоску дальнего леса, из которого нет исхода… Так и творили художницы-фурии в росписях, декорациях, книжной графике с размытыми границами и общим священным наследием орошаемых общих полей: мастерские в прошлом мирискусников – утончённого и «умиротворённого» Савинова и мумифицированного бунтаря Петрова-Водкина, окончательно завершаемые титаническим тугом апологетического Павла Филонова, аскета-фантаста, скрепой своего аналитического глаза обувавшего любое более-менее разумное чадо. Ибо грядут времена, когда все будут иметь один глаз! Но хтонический Хармс и блокада – разделили. Разрезали! И жизни и общий дом. Порет в качестве «последнего и решительного мужа» подобрала композитора, продукции которого не могли касаться кремлёвские постановления,  от которого не осталось ни звука, но который был – и щит и покой; перебралась в Москву, где со временем выстроилась коллекция портретов обобщённых знаменитостей и просто знакомых в виде подкрашенных характерных масок, где иллюстративный к детским книжонкам ряд продлевался с ясной и выразительной композицией в  наивном подробном рисунке, в редких случаях с отдалённым отзвуком знаменитых учителей. Глебова  продолжала решительно исповедовать научные и взаимоисключающие концепции тех же учителей и прочих партнёров, концептуалистов и вестников современности, о которых впереди куплеты; готические Мадонны и иконные бездны сменяло «чашно-купольное» пространство Владимира Стерлигова, художника-концептуалиста и основного заключительного мужчины: духовная геометрия летающих форм и цветовых бездн на склоне лет атаковали «квартирники» на улице Ленина, неформальные сходняки, длящиеся стойко до последнего дня; некие изображения – болезные с  вялотекущей линией  и выцветшим тоном поглотили былые могучие груды «аналитической школы».  
___Филонов - подвижник, трудяга, не принимаемый, но добивающийся намеченной цели: подмастерье, ретушёр, ученик рисовальных классов, раб, неустанно возделывающий графические и живописные плантации. Кустарь икон и клетчаток, истово проповедующий «Декларацию мирового расцвета». К тридцати уже в полной мере зацвела ткань «сделанного искусства», живописная материя, преобразованная в цветоразделительные дроби, сортирующая алюминиевых ударников и колхозников, множащая сегменты строений плотно межующих заданные персонажи, эти образы брутального росчерка, характерного и единого для извозчика, крестьянина, красноармейца или активистки-комсомолки, эти монстроподобные маски, изъеденные и иссеченные страждущей фантазией законченного аскета, окончательно мобилизованного труженика Красной нивы. Аналитическое искусство! Член «Союза молодёжи», а значит не минул покров художественного бюро Добычиной под кровлей дома Адамини, - кто-то бывал в «Союзе молодёжи», а кто - при «Молодёжном отделении». Точка – это единица действия, оптика на атомном уровне, корпускул, пиксель всеобщего универсума, как и снобизм и амбиции масштаба ядерной реакции, возделанные и возведённые в абсолют выделанности! Формула весны – живописное ткачество делимых фрагментов, частиц, отрезков, проваливающихся и распространяющихся до бесконечности. И формула идеального портрета с дистанцией в двадцать лет - сестра и Сталин: сидящая фигура строгой богини в строгом декоре а-ля ар нуво с утончённым рисунком цветов на бледно-голубом кресле и чёрной ширме и глава идола с пронзающим чёрным взором, воздушными усами и строгой гривой волос, социалистический Будда! Как-то в  учебной библиотеке института Репина во времена не слишком симпатизирующие советскому авангарду на выходе в сень классического коридора, - и в этих стенах Павел Филонов какое-то время вёл мастерскую, проповедовал свою многожильную идеологию, - явилось взору «Письмо товарищу Вере», текст-кредо, напутствие молодому работнику ИЗО – как жить, работать, что делать! – концентрация установки на коллективный упор, лагерь, барак. Повеяло неведомым металическим ветерком смены вех. Тотальный абсолютизм и тоталитарная методология кустарной аналитики – залог верности явленного языка и приёма. Диктатор, всегда пребывавший в стороне от авангардистских наглядных эксцессов. Сам по-себе. Со своею «Дочей», женой тридцатью годами старше, бывшей «народницей» и интеллектуалкой, у которой одалживал по мелочи, от чего перманентно страдал. Вечная нищета – полотна не продавал, будучи убежденным в их абсолютной необходимости соцотечеству, и гнёт несправедливого мира – трусливые «совбюрократы» предпочитали других, более напористых, внятных, реалистичных в конце концов, преследовали и отравляли жизнь до последних дней. Но верные, - в той или иной степени, ибо случались и отщепенцы-изменники, -  группы учеников внимали, воплощали и продолжали учение мастера – последовательные множители продукций, экспериментаторы движения и слова, фанатики фрагмента и рассеиватели осколков, теневые охранители филоновской формы - «Филон овцы»! Одна из достойнейших, Глебова через тени блокадного Ленинграда узрела тот смертный одр: картины, как перлы сияли со стен и художник, словно мумия лежал на столе, - под белым покрывалом холодел декабрём сорок первого.